Маша медленно меня обрабатывала, расспрашивая о самочувствии. Такое ощущение, что тянет время. Либо устала, либо не хочет, чтобы я ушёл как можно быстрее.

— Медсестра, мы тут уже… — скрипнула дверь в процедурный кабинет.

Недовольный пациент призвал Машу поторопиться.

— Ничего. Лейтенант тоже ждал. Если хотите, могу вызвать Веру Павловну.

— Лучше подожду, — моментально закрыл дверь пациент.

Вера Павловна — «легенда» Баграмского медсанбата. Все раненные уже издали узнают её по походке или зычному голосу.

С «тяжёлыми» местная знаменитость себя не проявляет и относится как к сыновьям. А вот с остальными она раскрывается «во всей красе». При первых же звуках её шагов, каждый из солдат побыстрее старается привести в порядок свои тумбочки и кровати. По возможности убрать лишние вещи. Эту медицинскую сестру отличает настойчивость, решительность, возмущение по поводу малейшего беспорядка. Что, естественно, отражается на её мастерстве делать уколы.

— У меня до сих пор от её уколов шишки на мягком месте не проходят, — улыбнулся я.

— Бывает. У Верочки Павловны рука очень тяжёлая. Зато она мне очень помогла в первое время. С её опытом никто не сравнится. Я в первый день потерялась, когда первых раненных привезли. Кровь, ожоги, крики, запах горелой плоти и волос просто уничтожал меня. Вот тут она мне и помогла. Встряхнула, привела в чувство, бъяснила всё.

Я и не сомневался в педагогическом «таланте» Веры Павловны. Исключительно из любопытства, решил спросить подробности.

— И как у неё это получилось? Нашла волшебные слова? — спросил я без намёка на сарказм.

Маша посмеялась и продолжила.

— Ну да! Влепила мне пару пощёчин, сказала: «Соберись, тряпка!». Подействовало отрезвляюще.

Чудеса педагогики!

Дверь в палату вновь открылась. Слегка повернув голову, я увидел начальника отделения.

— Как наш Сан Саныч? — спросил он, подойдя ко мне и осмотрев ожоги.

Майор, слушая доклад Маши, стоял на ногах не совсем твёрдо. Тяжёлая ночь прошла, но дневную работу ему тоже приходится выполнять. Вместо него никто её не сделает. Вот и стоял он сейчас рядом со мной широко зевая и едва успевая прикрывать рот.

— Понятно. Значит, перевязки не пропускаешь, Клюковкин? Это на тебя так действует природное обаяние Марии? — посмеялся доктор.

Маша застеснялась. Видимо, начальник отделения заметил, что не так уж и равнодушно смотрит на меня девушка. А может он знает, что на неё положил глаз Вязин, а Маша взаимностью не отвечает. Вот и пожаловался на меня капитан.

— Доктор, просто у Марии золотые руки. Да и организм у меня растущий, — ответил я.

— Отмазался! Ладно, я по делу. Через пару дней уже можно и выписать тебя, но к полётам не ранее чем через неделю, понял? — погрозил мне доктор и пошёл к выходу.

У самой двери он остановился и вновь повернулся к нам.

— Мария, пять минут ещё. А то уже пациенты нервничают.

— Да, товарищ майор.

— А вам, Клюковкин, после перевязки в ординаторскую зайти нужно будет. К вам посетитель из особого отдела, — сказал мне начальник отделения.

Долго же ко мне шли на беседу! Теперь и Баева уже нет в живых, но разбираться будут ещё долго. С мёртвого уже не спросишь за его нарушения и просчёты.

А может уже и есть у компетентных людей решение, просто соблюсти нужно формальности и допросить всех причастных.

Закончив с перевязкой, я пошёл в ординаторскую. Постучавшись, мне ответил звучный голос и разрешил войти. В охлаждённом кондиционером помещении присутствовали двое.

Первый — особист 109й дивизии Турин Вячеслав Иосифович. Судя по его форме, ему присвоили очередное звание.

— Здравствуй, Клюковикин, — поприветствовал меня Турин, протянув руку.

— Товарищ подполковник, добрый день! Разрешите поздравить?

— Считай, что уже поздравил. Спасибо! Присаживайся, — указал он мне на свободный стул.

Вторым гостем был мне неизвестный человек. Волос на голове нет совсем, на лице густые усы, а взгляд пытается меня прожечь ещё сильнее, чем это делал Турин. Видимо, это тот самый особист из Кабула.

Выражение лица у него совсем недоброе. Он так и ищет в каждом моём движении какую-то зацепку. Да этот особист даже не моргает!

— Полковник Юрьев. Я из особого отдела 40й армии. Более вам Клюковкин знать не положено.

— Добрый день! — поздоровался я.

— Вы знаете, что произошло вчера? — спросил полковник.

— Так точно. Я был рядом с подполковником Баевым, когда он умер.

— Любопытно. И ничего не сделали, чтобы спасти его? — ехидно улыбнулся Юрьев.

Я повернул голову на Турина, но тот стоял с каменным лицом. Ему показывать эмоции не стоит. Но вот то, что он в шоке от такой предъявы, в этом я уверен. В глупых мыслях и вопросах Вячеслав Иосифович никогда замечен не был.

— Виноват, товарищ полковник. На врача я не учился, но и без медицинского образования там было всё ясно. Кузьме Ивановичу уже ничем нельзя было помочь.

— У вас же нет медицинского образования. Как вы можете тогда определить, что у подполковника Баева не было шансов? — продолжил Юрьев.

Ну он сам напросился! Не знаю, работал ли когда-нибудь «в поле» этот полковник, но вряд ли он видел подобное состояние раненого, какое было у Баева.

— А вы дали бы себе шанс, если б у вас полностью обуглилась кожа, вы лишились бы обоих ног и части одной из рук. Ваше лицо бы выгорело до неузнаваемости…

— Прекратите! — воскликнул полковник, прикрыл рот платком и зашёлся в сильном кашле.

Через несколько секунд он пришёл в себя и продолжил.

— Будем считать, что подполковника Баева спасти было невозможно. Но это не отменяет того факта, что вы высказывали недовольство его работой во главе эскадрильи. Как вы это объясните?

— А что, есть те кто был доволен? — уточнил я.

— Отвечай на вопрос, Сан Саныч, — спокойно сказал за спиной Турин.

Я прокашлялся и рассказал как было дело. И про гибель Баги и Маги, предшествующие этому постоянные «постановки-перепостановки». Про вынужденную посадку тоже упомянул.

— В вопросе гибели экипажа старшего лейтенанта Гураева мы ясность установили. И вины Баева здесь нет. Подполковник выполнял указание начальников. Так что рапорт вашего замполита идёт в топку. Ну а факт трусости в эпизоде вашей аварийной посадки доказательств не имеет от слова совсем.

О покойниках обычно говорят только хорошее. В случае с Баевым такое теперь сделать трудно.

Похоже, что не написал перед гибелью рапорт товарищ Баев.

— Если вы установили, что нет вины и Баев не трус, тогда зачем меня допрашивать? — спросил я.

Юрьев и Турин переглянулись. Полковник из особого отдела армии, достал из папки фотографию и положил передо мной. На ней рядом с разбитой стеной, измученный и грязный, стоял один из лётчиков моего звена. А именно Иван Васюлевич.

— У нас теперь вопрос, как тогда получилось, что товарищ Васюлевич у духов в плену?

Новость о печальной участи Ивана была шоком. Помня, что грозит в плену советскому военному, становится не по себе. А лётчику в плен и вовсе лучше не попадать.

Вообще, беседа получается весьма противоречивой.

Сначала Юрьев допытывался, как скончался Баев. Затем поставил под сомнение все факты некомпетентности Кузьмы Ивановича. Следом не нашёл доказательств его трусости.

Тут бы ему и закончить. Тогда не пришлось бы гадать о цели его приезда. Она мне видится только одна — личная просьба больших людей разобраться в ситуации с Баевым. Возможно, «сгладить углы» с его проступками. Только вот смысла это теперь не имеет. Человека-то нет.

Но Юрьев на покойном Кузьме Ивановиче не остановился и пошёл дальше.

— Вы не удивлены. Значит, что-то не то замечали за товарищем Васюлевичем? — спросил Юрьев.

— Только отвечай на вопрос конкретно. Ситуация сложная, — добавил Турин.

Ну, конкретно так конкретно!

— Да, замечал. В полёте строй держит плохо. На предельно малой высоте сильно разбалтывает вертолёт…