Первого бойца на смотровом столе, колошматило от шока. У него обуглилась правая рука, а сам он был сильно обколот промедолом. Вязин нашёл среди обгоревшей одежды несколько пустых ампул.

— В операционную. Следите за ним. Перекололи промедолом, — громко сказал он санитарам.

Чем дальше, тем становилось труднее смотреть на раненных. От увиденных увечий, ожогов и ран мне стало казаться, что я сам переживаю боль этих парней. Такое ощущение, что сейчас сам закричу от ужаса раньше, чем закричит от нахлынувшей боли раненный.

— А это вертолётчик. Сбили вечером в том же районе. На прикрытие полетел. Смогли отбить у духов, — поднесли к нам очередного раненного.

На смотровой стол занесли даже не тело, а его обрубок, обгоревший со всех сторон. Он весь, кажется, спёкся или сплавился. На лице сплошное месиво, а сквозь обугленную корку просвечивает розовое мясо.

Узнать в нём хоть кого-нибудь было крайне сложно. Черты лица знакомы, но я не могу понять кто передо мной.

— Как его зовут? — спросил я, но санинструктор только пожал плечами.

— Клюковкин, готов? — спросил у меня Вязин и протянул фонарик.

— Готов, — сказал я.

— Давай, свети!

Я не сразу понял, куда светить и зачем. Но осознание пришло быстро. Поднёс фонарик к глазам, но к сожалению, не сразу разобрал, где они.

Нашёл правый глаз! Он залеплен обгоревшей кожей. А вот второго уже не найти. Вместо него желеобразная масса.

Раненый лётчик начинает подавать признаки жизни. Как это возможно⁈

— Говори с ним. Пусть ответит, — сказал Вязин, продолжая колдовать над моим коллегой.

— Видишь свет? Отвечай, — спокойно спросил я, но вряд ли раненный меня услышит на такой громкости. — Видишь или нет? Дай знать! — крикнул я.

И тут произошло невероятное! Вместо слов прозвучал какой-то набор звуков.

Он реагировал! Живой и цеплялся за жизнь.

— Давай, брат! Прорвёмся, — сказал я

И вот он протянул мне свою обгоревшую руку. Будто я для него луч света и последняя надежда. Стоны и хрип этого человека нарастали. Я даже не хочу задумываться, что он чувствовал в этот момент. Какую испытывал боль и ужас.

Ещё секунда и парень затих. Его рука обмякла, но я по инерции продолжал держать её.

Вязин пытался его реанимировать, но ему уже было понятно — лётчик умер. А я продолжал смотреть в один «живой» глаз парня.

— Всё! 23.23 время смерти. Кто он? — спросил Вязин.

Один из фельдшеров достал смятый листок, где были написаны имена тех, кого привезли.

— Из 363й эскадрильи. Подполковник Баев.

Прохладный ветер приятно обдувал моё взмокшее от пота лицо. Мелкие частицы вездесущей пыли оседали то на губах, то на пальцах ног. Мимо меня быстро парами бегали санитары и фельдшеры, занося раненых ребят. Я сбился на 25 пациенте. И это несмотря на столь позднюю ночь.

К капитану Вязину уже подоспело «подкрепление» в лице медсестёр. Так что он отправил меня в палату. Но для меня сегодня ночь однозначно будет бессонной. От увиденного так просто не уснуть.

Сидя на крыльце медсанбата, я прислушивался к тому, что происходило в стенах приёмного отделения. Обрывки фраз доктора и медсестёр сложно было разобрать. Но интонация говорила о многом.

Если капитан Вязин повышал голос, значит, что-то не так. Тут же стучали колёса каталок и очередной раненый отправлялся в операционную.

К входу в приёмное отделение подъехала ещё одна машина. Боковая дверь открылась, и двое санитаров вытащили окровавленный брезент с раненым.

— Держи ровно, — говорил один другому.

— Пы… пытаюсь, — ответил его коллега.

Тут же у него не хватает сил, и он роняет парня, опускаясь на колени. В последний момент он успевает отвернуть голову.

— Салага! Не хрен жрать было на ночь, — выругался на него второй санитар, который тоже бросил брезент.

Я быстро поднялся и подошёл к ним. Осмотрев раненого, я понял, почему не смог сдержаться санитар. Видимо когда они поднесли брезент ближе к входу и его осветил фонарь, его взору предстали последствия ранения в голову и ниже пояса. Причём перевязку парню не успели сделать.

— Взяли и понесли, — сказал я ругавшемуся санитару.

Мы отнесли раненного в приёмное отделение. Когда я вышел на улицу, парень уже сидел на крыльце и смотрел куда-то вдаль.

— Никогда таких ран не видел? — спросил я, присаживаясь рядом.

Боец подскочил, но я показал ему сидеть.

— Я тут новенький. Прям перед этой войсковой операцией сюда прислали. Так что первый раз такие… ужасы вижу.

— То что ужас — это правда.

Боец достал пачку «Охотничьих», но дрожь в руках не позволила ему взять хотя бы одну сигарету. После того как выпала третья, он оставил попытки закурить.

— А я ещё хотел в медицинский пойти после дембеля. Наверное, не судьба, — улыбнулся паренёк, встал и пошёл в приёмное отделение.

Вот и ещё один «будущий» врач решил, что это не его призвание. Наверняка после Афганистана многие медработники вспоминают время «за речкой» как самое страшное в жизни. Если честно, я и среди других военных встречал многих, кто о войне не говорит принципиально. Слишком много пришлось пережить.

Через полчаса в приёмном отделении всё стихло. За спиной послышались шаги и рядом со мной «приземлился» товарищ Вязин. Взмокший и уставший.

— Будешь? — предложил он мне сигарету, но я помотал головой. — Здоровый образ ведёшь, значит. Или настолько на всё вокруг насрать, что морально не переживаешь?

— Интересная у тебя логика, капитан. Если не куришь, значит, не переживаешь? Может, если не был ранен, то и войны не повидал? — спросил я с сарказмом.

— Да будет тебе, Клюковкин. Это просто я такой. До Афгана бросал, но ненадолго.

— Командировка заставила продолжить потреблять никотин?

— Всё гораздо проще. Если я курить брошу, то от радости сопьюсь, — ответил Вязин.

А чувство юмора у капитана присутствует. Как и скверный характер.

— Баева в морг отправили. За него уже кто только не звонил. У него кто-то очень большой «поршень»? — спросил Вязин.

— Точно не знаю. Говорят, что тесть — маршал Советского Союза.

— Тогда понятно. Долго не засиживайся. Дуй в палату. Понимаю что уснуть не можешь, но есть правила, — сказал Вязин, и мы с ним поднялись с крыльца.

Уже внутри медсанбата, он меня вновь остановил.

— Клюковикин, можно вопрос чисто по мужской линии?

— Конечно. Что случилось?

— Что у тебя с Машей?

Ну вот опять! Очередной ревнивец! В Джелалабаде Кеша со мной чуть не закусился. В итоге и мне не дал ближе с девушкой познакомиться, и сам остался ни с чем.

И вот ещё один. Теперь понятно, чего Вязин на меня смотрит глазами льва при делёжке прайда.

— Ничего. Исключительно рабочие отношения. Уколы мне делала, раны обрабатывала. Задницу мою видела и… переднее место частично. А в чём дело?

Вязин скривился. Теперь сидящий в нём хищник приготовился меня съесть.

— Просто спросил! В палату, лейтенант. Иначе точно в Ташкент поедешь.

— Вязин, ну нормально же общались. Чего разошёлся-то⁈ — удивился я.

Тут у капитана будто крышу сорвало. Глаза налились какой-то невероятной яростью.

— Ладно. Я в палату.

Теперь понятно, почему он не бросает курить. Ему бы ещё девушку найти. Может он как раз на Машу-то глаз и положил.

Наутро меня ждала очередная обработка ран в процедурной. Отстояв положенную очередь, я вошёл в помещение, где что-то записывала в журнал Маша.

Вид у неё был уставший. Она мне молча помахала рукой и тут же прикрыла рот, закрывая большой зевок.

— Доброе утро! Бессонная ночь? — спросил я, снимая майку и укладываясь на кушетку.

— Не то слово. Столько ребят привезли. Мне постовая сказала, что ты тоже поучаствовал. И очень помог.

Я ничего не ответил на эту похвалу. При одном упоминании прошедшей ночи, аромат медикаментов в процедурной тут же для меня меняется на запах сожжённой плоти и гари. А перед глазами последние секунды жизни подполковника Баева.