Карланта без остановки начала новую Песнь. Две мелодии переплелись у нее так искусно, словно были частью одного целого, но Кэларьян даже сквозь дрему ощутил перемену. Гэрка издавала звуки, подобные формулам, и светящиеся нити Песен плыли в воздухе, как речные водоросли. Даже запретив себе касаться свечения, Кэларьян видел его: яркое, слепящее — от Песни о смерти, и мягкое, оседающее кольцами — от Плача тех, кто не дождался охотника.
Он отвернулся, чтобы ненароком не погрузиться в поток, и поглубже натянул капюшон. Ничто, кроме Песен, не делало его столь беззащитным перед Светлым миром.
Наверное, он уже заснул, потому что вдруг увидел поля южных земель так, словно летел над ними, как птица, — и отовсюду была слышна эта плавная музыка. Он пролетал над домами и видел внутри людей, а среди моря льна и пшеницы, так не похожих на снег, в руках детей гэрки пели ветру, ведь это еще одна песня для ветра…
Кэларьян не заметил, как прекратилась музыка, и очнулся, только когда услышал тихий голос:
— Дедушка…
— О, прости, я забыл, где нахожусь, — он стал выбираться из недр мехов, и снег с капюшона посыпался на седые волосы. Он чувствовал себя виноватым, но не мог противиться усыпляющему действию гэрки.
— Хочу, чтобы ты знал: мы исполняем призыв для моего отца и скоро увидимся с его духом.
— О, — сказал Кэларьян, чувствуя еще большую вину, так как ему, вероятно, надо было как-то ее поддержать, — но ведь годовщина завтра…
Девушка кивнула, сморщив нос:
— Завтра мне придется призывать для всех. А сейчас я поговорю с ним одна. Просто побудь со мной, ладно?
Она поднесла дудочку к губам и легко потянула длинную печальную ноту, а Кэларьян зачерпнул немного снега и потер им лицо. Он даже подвинулся ближе к Карланте и краю, поглядев вниз, где утопали в снегу руины Хорна. Остатки стен тянули к небу балки, как сломанные крылья, и это зрелище как нельзя лучше подходило для Песни, которую сейчас пела гэрка, — о ветре, который приходит на могилы. Сколько еще Песен ветра она должна отыграть? Кэларьян опустил голову и плотнее закутался в шубу. Что если вдруг и его религия стала бы утверждать, что души покинувших этот мир могут прийти в него снова? Возможно, это сделало бы простых людей счастливее. Он закрыл глаза и представил, как Верховный отец Церкви читает молитву: «и да пребудут души умерших в Покое, вечно светлом и благостном, и да придут они на землю в День встречи…»
Одна Песнь сменялась другой, перестал падать снег, и вся равнина открылась перед ними, как на ладони. Подул не сильный, но настойчивый ветер, будто призванный гэркой, он ворошил густые волосы Карланты и, может быть, думал Кэларьян, шептал ей что-то на ухо. Вдруг в изменившейся мелодии он узнал мотив Песни Илгота, которому молились глорпы. Ритуал призыва завершался. Кэларьян весь обратился в слух.
Нигде не встречал он религии столь ясной и простой, как эта. Глорпы верили, что мир создали боги, давно ушедшие в небытие. Нет никакой возможности молиться и приносить им жертвы, они не слышат голоса своих детей. Только сами божьи создания могут защитить друг друга, и просить помощи можно у огня, ветра или душ умерших — ибо все мы суть одно и то же. Души великих людей почитались глорпами как Защитники, и это были те, кого на юге считали божествами.
Илгот жил во времена, едва описанные в хрониках. Глорпы тогда пришли на эти земли с затерянного запада, а Объединенное королевство было всего лишь горсткой воюющих общин. Во всем мире еще оставались десятки ящеров, и, чтобы занять их охотничьи территории, людям приходилось драться с огнедышащей тварью, способной за день сожрать небольшую деревню. Илгот, выйдя против целой стаи, сгинул с ней в столпе огня, и, как считал Кэларьян, был одним из посвященных в тайные знания. Никаких орденов тогда еще не было, но талантливому разуму законы Светлого мира открываются так же охотно, как законы движущей силы воды или выплавки руды. Самому постичь знание и использовать его для защиты своих близких — это ли не причина считаться хоть Защитником, хоть богом? Что сказал бы Верховный отец, знай он истинную суть того, что люди принимают за чудо? Церковь отрицает возможность существования Светлого мира. Знай они, что Единый, символ и опора их убеждений, был не богом, а всего лишь посвященным человеком, то разрушили бы свою Церковь, и ушли бы от мира в голые пустыни, как отшельники прошлого. В может быть, наоборот. Уничтожили бы последних посвященных, чтобы навсегда скрыть страшную тайну. Да, это на них похоже: интриговать, скрывать и уничтожать то, что неясно.
Карланта обернулась и, не переставая играть, приподняла одну бровь. Удивленный, Кэларьян пересел на самый край стены. Он не ожидал, что Карланта попросит его спеть — музыка и так имела значение, понятное каждому глорпу, а каждый звук был для них словно буква. Но из уважения к Илготу стоило произнести слова Песни вслух. Подражая Карланте, старик выпрямил спину, высоко поднял голову и закрыл глаза. Голос, поначалу сиплый, быстро окреп, но от волнения порой взлетал до высоких нот — в такие моменты Кэларьяну чудилось, что магический поток, бурлящий от заповедных звуков, поглотит его целиком. Однако страшный корсийский акцент рвал светлые нити на части, и они испарялись в морозном воздухе, не набирая истинную силу.
Произнеся последние строки, Кэларьян замолчал, а девушка застыла, глядя перед собой. Теперь она будет ждать, когда с ней заговорит отец, но, конечно же, ничего не услышит. Даже если бы гэрка пробилась в Темный мир, услышать ответ умершего смог бы далеко не каждый посвященный. И не каждый смог бы принести необходимую для разговора жертву — человеческая жизнь. Если бы для этого не нужна была жертва, разве не отдал бы Кэларьян все на свете, чтобы просто сыграть на дудочке и услышать Эмилию? Отдал бы, даже зная, как она его презирает.
Он глубоко вдохнул, унимая лихорадочные мысли, как вдруг увидел, что Карланта подтянула ноги к груди, обвила их руками и сидит, как ребенок, ждущий трели соловья. Она ничего не слышала, но на лице ее была написана радость, и перед стариком тут же возникло давнее воспоминание: зимний день — один из тысячи дней в Глорпасе — они с Карлантой в его домике, он как раз пишет о религии глорпов, а девочка, услышав о невозможности разговора душ, доказывает, что это неправда, что все на земле могут услышать друг друга, но, может быть, не знают как. Кэларьян точно, как тогда, почувствовал глубокое презрение к себе за черствые слова. Глорпы не могли дотянуться до умерших, но к тайному знанию подобрались очень близко, хотя не знали этого. Видит Единый, лучше никому не знать.
Карланта заиграла прощальную Песнь, а когда закончила, повернулась к Кэларьяну со счастливой улыбкой:
— Все. Дедушка, ты как там?
— Ничего, — Кэларьян похлопал ладонями в толстых меховых варежках.
Глорпка недоверчиво его оглядела и потрогала щеку.
— Совсем окоченел? Я же вижу. Сердишься?
— Что? Нет. — Наверное, его выдало лицо. — Просто кое-что вспомнил.
Карланта ожидала продолжения, и он замялся, не желая произносить имя Эмилии вслух. — Помнишь, ты говорила, что, когда вырастешь, будешь по-настоящему слышать голоса мертвых?
— А, — Карланта усмехнулась, — да. Я была маленькой и считала, что взрослые говорят с ними, как с живыми. Но оказалось, что говорить можно только здесь, — она постучала себя по груди. — В общем, какая разница? — Она достала из-за пазухи флягу и протянула Кэларьяну.
— Может, и нет никакой разницы, — кивнул он, с благодарностью принимая флягу, что бы там ни было: чай или суп.
— Тогда почему мне нельзя позвать для тебя? Ту женщину, которую ты любил?
— Не надо, моя хорошая.
Все это было слишком сложно.
— Знаешь, как будет звучать «Эмилия»? — Карланта поднесла дудочку к губам, и гэрка издала несколько печальных звуков.
Кэларьян вскинул руку:
— Карланта, прошу тебя!
Даже если бы это было возможно, даже если бы он рискнул взглянуть в глаза Эмилии, она могла прийти не одна. Он понимал, что принесённая жертва должна была утянуть Ригелли на самое дно Темного мира без возможности выплыть, а сознание его едва ли могло вновь собраться, но все-таки боялся — суеверно, неразумно, как дремучий крестьянин. Возможно, чтобы не бояться другого — ведь если он встретится с Эмилией, он будет отвергнут.
