По словам Спелмана, доказательства однозначно свидетельствовали о том, что Анна и Джордж «задумывали умертвить короля, ибо, как следовало из ее слов, король никогда не владел ее сердцем, и каждому из четырех [незнатных] сообщников она говорила, что любит его больше, чем остальных». Это, как утверждает Спелман, «порочило репутацию наследницы [Елизаветы], которая была рождена в браке с королем», что само по себе рассматривалось как государственная измена согласно Акту о престолонаследии 1534 года¹⁷. Обращает на себя внимание следующий момент:

И все свидетельства касались распутства и разврата и подтверждали, что другой такой блудницы больше не было в королевстве. Примечательно, что все эти подробности были раскрыты одной женщиной, леди Уингфилд, которая раньше была в услужении упомянутой королевы и обладала теми же качествами; и внезапно эта самая Уингфилд сделалась больна и незадолго до своей смерти поведала об этом одной из своих и т.д.¹⁸

Выражение «и т.д.», которым заканчивается эта запись, не обязательно свидетельствует о том, что что-то пропущено. Этой аббревиатурой обычно пользовались юристы для обозначения того, что дело не требует доказательств. Расшифровывая записки Спелмана, Бернет отметил, что часть страницы была оторвана, но он не счел нужным искать в этом какой-то тайный зловещий умысел¹⁹.

На момент смерти в 1534 году Бриджет Уилшир (вдова сэра Ричарда Уингфилда и сэра Николаса Харви) была замужем за Робертом Тирвитом. Для Тирвита, как для опытного придворного, не составляло особого труда узнать о готовящихся против Анны обвинениях. Еще до начала слушаний Тирвит, вероятно, поспешил сообщить Кромвелю о признании Бриджет, что стало поводом для проведения обыска в ее бумагах. Будучи представителями старинного рода в Линкольншире, Роберт Тирвит и его брат Филип через свою мать, Мод Тэлбойс, были тесно связаны с Екатериной и ее дочерью. Это во многом объясняет, каким образом письмо Анны к Бриджет Уилшир, написанное незадолго до того, как она получила титул маркизы Пембрук, оказалось в архивах первого секретаря короля²⁰.

Если бы только нам было известно, что могла знать Бриджет (если там вообще было что знать) об отношениях Анны с Гарри Перси и Томасом Уайеттом, все бы встало на свои места. Была ли у Анны необходимость скрывать от Генриха то, что могла знать ее подруга о ее юных годах в Кенте или о периоде сразу после возвращения из Франции? И что имел в виду Спелман, когда писал про Бриджет, что она была «в услужении упомянутой королевы и обладала теми же качествами»?

Как бы там ни было, приписываемые Бриджет показания были двухлетней давности и по степени достоверности мало отличались от слухов. Как иронично отмечает Бернет, «самый надежный вид подлога… возложить ответственность за сказанное на умершего, не боясь, что правда откроется»²¹.

Иных свидетельских показаний представлено не было. Пожалуй, самое поразительное в процессе над Анной было то, что ей не устроили очную ставку с Марком Смитоном, единственным, кто безоговорочно признался в связи с ней. По-видимому, Кромвель опасался, что тот может отказаться от своих слов. Хватило ли бы молодому музыканту уверенности или сил, учитывая, что он уже был обречен, повторить свое признание, глядя Анне в глаза? Возможно, это была главная причина, почему единственным весомым доказательством ее вины, представленным суду пэров, были показания женщины, которой уже не было в живых²².

Анны отрицала все обвинения. Ранее в Тауэре она сказала Кингстону: «Если кто-нибудь обвинит меня, на все обвинения я могу сказать только “нет”, и у них не будет свидетелей против меня». И она продолжала повторять «нет» на суде. Она отрицала, что была неверна Генриху; что замышляла и планировала заговор с целью его убийства; что она совершила грех кровосмесительства с братом; что она обменялась символическими знаками любви с Норрисом и обещала выйти за него замуж; что отравила Екатерину и планировала отравить Марию. Она призналась лишь в одном – в том, что давала деньги Фрэнсису Уэстону, но при этом добавила, что помогала многим молодым придворным, у которых не было средств, но без каких-либо преступных намерений²³.

Многих впечатлило ее поведение. При чтении записей Тернера может показаться, что Энтони Энтони ограничился лишь кратким комментарием: «…свою вину она не признала», однако Джон Стоу в «Хрониках Англии» (Chronicles of England), написанных ближе к концу 1570-х годов, когда он уже располагал копией дневника Энтони, добавляет следующую фразу: «Казалось, она убедительно опровергла все предъявленные ей обвинения»²⁴. Райотсли в «Хронике» (Chronicle) подтверждает сказанное выше: «…она давала столь мудрые и благоразумные ответы на все обвинения, предлагая столь прозрачные объяснения своим поступкам, как будто эти обвинения не имели к ней никакого отношения». Ее поведение произвело на Шапюи и на де Карля глубокое впечатление²⁵. Она защищалась уверенно, отмечал Шапюи, «давая более чем убедительные ответы на каждое из предъявленных ей обвинений»²⁶. Эти слова ее заклятого врага добавляют весомости сказанному. «Она держалась крепче векового пня, что не боится ветра бурного порывов», – в восхищении восклицает де Карль.

Тем не менее исход дела был предрешен. Обвинительный вердикт был вынесен единогласно. Верно говорят, что «вопрос, на который предстояло ответить лордам, состоял не столько в том, была ли она виновна по всем пунктам обвинительного заключения, сколько в том, заслуживает ли она смерти»²⁸. Райотсли пишет: «После того как они посовещались, первым вызвали самого младшего лорда, чтобы тот вынес свой вердикт, и он произнес “виновна”, после чего все лорды и графы по старшинству один за другим говорили “виновна”, пока не было сказано последнее слово, и так они приговорили ее»²⁹.

Затем герцог Норфолк огласил решение суда³⁰. Суровый язык латыни, на котором был написан документ, предназначенный для хранения в специальном кожаном мешке для секретных документов, соответствовал характеру приговора, текст которого дословно перевел Райотсли:

За оскорбление государя нашего, Его Величество короля, и совершение государственной измены против означенной особы, в коем преступлении Вы были изобличены, закон королевства предусматривает смертную казнь, и посему Вам выносится следующий приговор: Вы будете казнены через сожжение здесь, на Тауэр-грин, или, если на то будет воля короля, через отсечение головы, о чем станет известно в дальнейшем³¹.

Два возможных варианта казни Спелман объясняет тем, что Анна «была королевой», хотя настоящая причина заключалась в том, что ни Норфолк, ни кто-либо другой в тот момент не знали, какова будет воля короля. Только Генрих мог решать, каким способом будет произведена казнь. Спелман отмечает, что решение вызвало ропот недовольства среди королевских судей, которые нашли его «…доселе невиданным»[122]. Энтони Энтони оставил собственный комментарий: «…по старинным обычаям страны» женщина, совершившая подобную измену, приговаривалась к сожжению. Однако до сих пор ни одну английскую королеву не признавали виновной в прелюбодеянии, приравнивавшемся к государственной измене. Такое было возможно только в романтических сюжетах «Смерти Артура» Томаса Мэлори³².

Теперь Анна должна была проследовать обратно в Тауэр, однако, если верить Шапюи и де Карлю, ей было позволено просить о смягчении приговора. (По правилам, это должно было произойти после вердикта пэров, но до оглашения окончательного приговора.) Воспользовалась ли она такой возможностью? Из донесений Шапюи следует, что да. Она заявила, что готова умереть, правда, крайне сожалеет о том, что невиновные и верные подданные короля «должны умереть по ее вине». После этого она попросила о возможности получить «отпущение грехов» (исповедаться), дабы подготовиться к смерти (фр. pour disposer sa conscience)³³.