Но это не решает проблемы. Надо что-то менять, возможно, уезжать подальше, чтобы отделаться от Георгия. Расстояние скроет его от меня, и он забудет, найдёт, полюбит или увлечётся кем-то иным.

Сонливость, которая все чаще меня сопровождает, начинает брать своё, и я закутываюсь сильнее в плед и обнимаю подушку. Снится Георгий, вновь его предложения, слова, больные фразы, которыми он режет. Я понимаю, что это сон, но выпутаться из этой паутины не выходит. Она заволакивает. Георгий, Лиля. Они, говорят, злятся, требуют, особенно он… Лиля плачет, твердит, как заведённая, что хочет такую маму как я.

А я пячусь назад, пытаюсь убежать, но не выходит, я каждый раз натыкаюсь на стену, она не выпускает, не даёт уйти от них. Оседаю и кричу, безумно кричу о помощи, когда мне кажется, что не вырвусь, не спасусь, просыпаюсь. Трясёт ужасно, я не сразу понимаю, что сон закончился, на меня никто не давит, не принуждает, пока не замечаю в кресле тёмный силуэт. Открываю и закрываю глаза в ужасе, а скорее в надежде, что это лишь морок, и силуэт исчезнет. Но он не исчезает, а приподнимается с кресла…

Дышу, стараюсь дышать спокойно. Успокоить себя. Понимаю каким-то шестым чувством, что это сон. Страшный, ужасный, но сон. И он закончился. Я у себя в квартире. Стены, на которую натыкалась, больше нет. Глаза привыкают к темноте, и я вижу тёмный силуэт в кресле. Открываю и закрываю в ужасе глаза в глупой слепой надежде, что это лишь морок, и силуэт исчезнет.

Но он не исчезает, а приподнимается с кресла. Медленно с обманчивой ленцой в шаге силуэт, а точнеемужчина приближается ко мне. Осматриваюсь по сторонам в попытках что-то найти, схватить, защитится, но, как назло, на диване ничего кроме пледа нет. Накрываю живот рукой и понимаю, что ещё шаг и человек будет возле меня.

Смотрю на этот последний шаг и боюсь не за себя, а за малыша, который во мне. Неизвестно, кого могло принести, но, как ни странно, больше всего боюсь, что это Георгий. Очень не хочу, чтобы это был он. Непредсказуемый человек с поломанной судьбой. Жаль ли мне его? О, да. Но что-то подсказывает, мне от такого, как он, надо быть подальше. Он не слышит слова «нет», прет как танк.

А танков я не любила, точнее, любила, но только в Савелии…

Последний шаг, и я узнаю… по аромату, лицу, всему. Выдыхаю с облегчением, но тут же мучает вопрос, зачем он пришёл, что ему надо.

Савелий садиться рядом с диваном и смотрит мне в лицо.

— Двери не для тебя? — почти шепчу, не до конца отойдя от стресса.

— Испугалась, — не спрашивает, констатирует он.

Не отвечаю, а что на это ответить? Раньше Громов так никогда не делал, хотя бывало пару раз, но там была романтика, и мне даже нравилось. Сейчас нет. Стрессы и потрясения вредны малышу, да и мне ничем хорошим не аукнется.

— Я звонил, ты не открывала, переживал, — он говорит, не отрывая от меня взгляда и неожиданно кладёт свою ладонь рядом с моей на живот. Теплота тут же разливается по всему низу живота. Я замираю, это так необычно, но и не менее приятно.

— Почему сбежала? — задает он вопрос, так и не убирая руки, а я словно ощущаю лёгкий толчок, словно малыш чувствует родную кровь и так приветствует. Пугаюсь таких чувств, смещаю руку Саввы с живота. Он сразу же убирает, замечая мои попытки. Теплота пропадает, и я готова попросить вернуть руку, но сдерживаюсь, это неправильно. Противный голос в голове шепчет: «А он держал так свою любовницу, когда она носила под сердцем их ребёнка?»

— А я должна тебе рассказывать? — почти огрызаюсь в ответ на его вопрос.

— Да, мы не чужие люди.

— Чужие, — вторю ему. — Развод оформлен, у тебя новая семья.

Он морщится от моих слов, но не перебивает, даёт все сказать.

— Ариш, ты у меня такая дура, — выдаёт неожиданно, чем ставит в замешательство, да чего там взамешательство. Настоящий шок. То есть сделал все он, а дура я.

— Ты взрослая и давно понимаешь — мужик не будет просто так бегать без чувств.

Я смотрю на него и понимаю, что он прав. Взрослые мужики бегать просто так не будут, тем более такой, как Громов. Провожу рукой по его лицу. Выбрит, гладко, впрочем, как и всегда, никогда не помню его небритым. Руки помнят, знают каждый изгиб, но тут же вспоминаю ее, Алину, она встаёт в памяти, словно перед глазами. Отрываю руку от его лица. Жжет, но не руку, где-то внутри, в сердце… прикрываю глаза и закусываю губу, чтобы сдержать слёзы, они сами непроизвольно просятся, но я не хочу, чтобы он видел и знал, какую бурю может вызвать во мне.

— В нашей истории неожиданно появился третий человек, — говорю тихо, так и не открыв глаза. — И я не хочу и не буду задавать себе и тебе ежедневные вопросы: где ты был, с ней, с ребёнком, как ее целовал, гладил… Это мерзко и грязно. Ты дал развод, поступил красиво и правильно. Я поступлю так же. Уйду. Давай расстанемся красиво. Наша история началась красиво, пусть и закончится так же.

Последние слова с болью отзываются глубоко в сердце, но я понимаю, они правильные и верные. Я не могу и не хочу любви на троих.

Раскрываю глаза и замечаю, как Савелий держит мою руку, точнее, держал ее все это время, пока я говорила. Хочу ее вырвать, но он не позволяет, сжимает не больно, скорее, ощутимо давая понять, что забрать я ее так просто не смогу.

— Поговорили и хватит, — выдаёт неожиданно. — Собирайся.

Я смотрю на него, а потом отрицательно качаю головой и только открываю рот, чтобы указать ему на дверь, как он перекидывает меня через плечо и выходит под мой крик и удары кулачком в широкую накачанную спину.

— Отпусти меня, — говорю спокойно в попытке вразумить Савелия, но очень быстро понимаю — это бесполезно. Он без труда находит мое пальто, накидывает его сверху на меня и выходит из квартиры.

— Громов, прекрати, я подниму весь дом, — говорю, ударяя его в грудь, и ощущаю, как отскакивает мой кулачок, словно соприкоснулся с твёрдой глыбой.

— Ариш, — тянет он с легкой ленью в голосе, поднимая табуном мурашки на моем теле, выделяя как и ранее в моем имени, которое он называл на свой любимый манер, буквы «ш» и «р» — Ты знаешь, это бесполезно. Я не отступлю.

Не знаю, почему, но его слова вызывают улыбку и будоражащее волнение. Но голос внутри не даёт поддаться, он напоминает о любовнице, ребёнке, измене, и я толкаю его ощутимей и грозно тяну:

— Поставь меня немедленно. Ты похищаешь чужого человека!

Он хмыкает на мои слова, никак не комментируя, и подходит к лифту. Нажимает, но лифт не работает. Такое бывает нечасто, но иногда заедает.

Савелий долго не думает, сворачивает к лестнице и делает быстрые шаги. Я пытаюсь ерзать, мешать спуску или соскочить со спины, пока не ощущаю ощутимый шлёпок по попе. Больно, нет, скорее ощутимо, словно указали на место.

— Сав, зачем все это? — задаю вопрос, когда мы почти спустились с лестницы, — Я не женщина Востока, я не хочу принимать для себя такие нормы. Делить тебя с малышом на две семьи, — тут же осекаюсь от своей фразы. Дура, какая же я дура. Я призналась, я черным по белому сказала, что внутри меня его ребёнок. Он теперь точно не оставит меня.

Если был хотя бы шанс обмануть, внушить ему, что ребёнок от Георгия, в Савелии сработала бы гордость, затаённая обида, и я смогла бы его убрать от себя, а узнав, что малыш от него, он не уйдёт, будет мучить нас обоих, но не отступит. За годы брака я изучила его. От осознания этого факта становится и горько, и тепло.

Но тут же набатом бьют мои слова. Надо как-товыправить ситуацию, пока не стало поздно. Словно по волшебству я замечаю поднимающуюся по ступеням пожилую пару, на которую ранее, кажется, в прошлой счастливой жизни так хотела походить в старости.

Они элегантно поднимались медленно по ступеням, держась за руки. Мужчина идёт немного впереди, как бы ограждая свою даму и защищая. Это выглядело так мило и до обидного больно.