Смирнов специально ищет, где покруче, где поглубже, где поледянее. Если выживу на этом мероприятии, то к чертовой матери выгоню его. Хватит! Он слишком многое себе позволяет, а я так больше не могу. Я — не вещь, не кукла, не девица для его утех и сексуального, но чересчур приятного, насилия…
— Лешка, — пищу, когда он перехватывает меня за талию и поднимает, как огромный чемодан без ручки. — Леша, Леша, пусти, пожалуйста, я сама, — вырываюсь и пытаюсь стать на ноги.
Куда мне против двухметрового упертого исполина!
— Климова, молчать и терпеливо ждать! — потом тихонько, чтобы никто не слышал, добавляет. — Ты не одна, я ведь буду за тобой, Несмеяна…
Те же слова, слово в слово, точь-в-точь! Тогда, у Суворовых на ферме, на спине огромной лошади — «француженки» Малышки, Лешка мне тоже самое на ухо прошептал.
Смирнов отпускает меня только на вершине той самой супергорки. Ждет нашей очереди, пасет, следит и ни на сантиметр не отходит от меня.
— Все серьезно, Олечка! Слышишь? — без конца, как взбудораженный какой-то тайной, повторяет. — Серьезно! Серьезно! — лицом утыкается в мой капюшон и носом ловко, без рук и чьей-либо помощи, закидывает мне на голову. — Наш очередь! Пора!
Перекрестившись — я мысленно и про себя, естественно; Смирнов, по-моему, — тоже, вдвоем усаживаемся в круглый надувной с бело-голубой расцветкой «под гжель» круг. Я закрываю глаза и несколько раз, как водолаз-любитель, шумно выдыхаю открытым ртом — из нутра, по-видимому, освобождаю свой душевный пар. Господи, да я тупо отхожу в мир иной, кончаюсь, наконец-то издыхаю, испускаю дух! У меня сердечный приступ! Будущий стремительный инфаркт с большим рубцом на глупом сердце!
— Если выживу, я тебя убью, — шиплю так тихо, чтобы никто вдруг не услышал.
— Давай лучше забьемся на кулачках, малыш, что там внизу ты будешь, как сумасшедшая, целовать меня.
— Не будет этого, Смирнов! Пошел к черту, — толкаю в бок локтем.
— Спорим? — еще крепче прижимает.
— Ненавижу тебя! — рычу и брызгаю слюнями. — Ненавижу тебя, дурной козел!
Мне слышится, или он действительно кого-то просит подтолкнуть нас посильнее?
— Лешка, подожди, — хватаюсь что есть мочи за его сильно обнимающие руки. — Нет-нет, пожалуйста, — я ведь плачу и о долбаной пощаде инквизитора прошу. — Я боюсь, Лешенька. Пожалуйста…
— Ты веришь мне, малыш? — горячо своим дыханием щекочет мою щеку и чересчур спокойно говорит. — Оль, ответь, пожалуйста, ты веришь мне?
Я молчу и лишь сильнее зажмуриваю глаза — уже встречаю в своем далеком мире блуждающих красных мошек и еще какую-то разноцветную, ярко радужную, белиберду.
— Хочу! Хочу! Хочу верить, Смирнов, — пищу, но не кричу. — Я тебя люблю, люблю, люблю, — одними губами, как молитву произношу.
— Поехали!
Он не услышал! Слава Богу! Что? Поехали? Куда?
Да мы практически летим! Не едем, не плывем, не передвигаемся неспешным шагом! Все, что с нами происходит с большой натяжкой можно назвать вообще ездой. Полет! Стремительный и неконтролируемый! Космический, гиперпространственный! Со сверхзвуковой оттяжкой. Наша резиновая ватрушка тот самый бывший когда-то в употреблении «Конкорд»? Мы нарушаем все законы аэродинамики, а когда наше поступательное движение превращается во вращательное, мы машем ручкой старенькой Ньютоновской механике. Господи, приветик Эрвин Шредингер:
«Мы как бы есть, нас как бы нет?*».
— Леша-а-а-а-а-а! — вот и все, что я могу.
Смирнов молчит, как партизан, только крепче к себе прижимает и вздергивает, когда я обмякаю и расплываюсь органической желейной массой.
— Люблю, люблю, люблю, — внизу, на финише, в сугробе, на спине, под Лешкой, не глядя на него, куда-то в сторону шепчу. — Я так тебя люблю, Смирнов. Ты… Ненавижу! — упираюсь кулачками в его грудь, стучу, колочу и костную бронь отчаянно хочу пробить. — Урод! Встань с меня, кому говорю!
— Любишь, да? — щекой, как ластящаяся собака, трется об меня. — Вот так ты меня любишь! Боготворишь и восхищаешься? Жить без меня не можешь? Да? Ждешь, ждешь, ждешь…
— Ненавижу, — стиснув свои зубы, по-хищному задрав верхнюю губу, теперь глядя в его наглую рожу, ору. — НЕНАВИЖУ! Сволочь, ты, Смирнов! Гад и беспринципная скотина…
— Которую ты любишь, одалиска? Любишь до потери пульса. Повтори еще, родная. Ну же, повтори…
Он жестко раздирает ворот моей куртки и сразу обездвиживает жертву — своими длинными ногами раздвигает бедра и по-хозяйски всем телом укладывается сверху на меня.
Смирнов меня задавит! Задушит! Удавит! Раскрошит! Разотрет! Растянет… Последнее, что я вижу в стремительно отлетающем сознании — огромное большое небо, маленькие точки-звездочки и мужской надменный взгляд.
— Любишь, Оля? — еще раз напирает и распинает грешную рабыню на промерзшей до ядра земле. — Еще раз, детка! Ну! Я жду!
— Нена…
— Неправильный ответ, зараза! Говори только то, что я хочу…
Что ОН хочет? Господи, за что?
— Алеша, пожалуйста, ты чересчур тяжелый. Мне, — я начинаю задыхаться, похоже, приступ паники или клаустрофобии — не знаю, не пойму, — плохо! Больно! Леша, — умоляю, — я не выдержу, ты убиваешь…
— Скажи еще! — Смирнов, как куклу, вздергивает. — Еще! Еще! Еще!
— Люблю…
Так вот оно какое кислородное голодание и медленная смерть! Мне холодно — не чувствую ни рук, ни ног, только губы что-то мягкое и давно знакомое согревает своим теплом.
— Прости, малыш!
Смирнов затаскивает меня в машину, очень бережно укладывает на сидение, пристегивает и костяшками прикасается к холодной и неощутимой мной щеке.
— Прости, солнышко! Прости, пожалуйста…
— Ненавижу, — плачу и упрямо произношу. — Ты — идиот…
— Я знаю, одалиска.
Прикрываю глаза и отворачиваюсь… Ну что я видела в этой пошлой жизни? Сплошное унижение и физическую боль! Таких не любят, Оля! Разве ты не видишь, глупая. Ты для него игрушка, с которой он, как правило, «не бойся, буду за тобой». Хотела счастья — нате, получите, распишитесь… Глупая гусыня Климова! О чем мечтаешь? О любви? С ним? Со Смирновым? Не выйдет, Оленька! Он ведь даже не сказал…
— Я тоже тебя люблю. Любима-а-а-я…
Непроизвольно улыбаюсь и подкладываю руки под щеку. Спасибо, добрый мир, за такой прекрасный и волшебный сон!
Глава 23
Рапорт о переводе… Отклонено! Товарищу такому-то к исполнению…
Рапорт о переводе… Разобраться в ситуации! Отклонено! Объявить выговор товарищу такому-то…
Жалоба… «Климов, ты, х. й вялый, совсем там охренел? Товарищу Смирнову разобраться в ситуации!»
Смирнову? Всматриваюсь в инициалы — «М. С.».
Смотрю на дату — два с лишним года назад. Старое и странным образом непрошедшее через канцелярию!
Заявление… «Климов!!! Сука! Хватит! Ты всех задолбал!».
Рапорт об увольнении… Подпись моего отца и язвительная резолюция — «Уйдешь в гробу с флагом ведомства на крышке, как вариант, с медальками на мягонькой подушке, под залпы тысячи орудий, под звук сирены, с проливкой ледяной технической водой. Служи, козел, и не доебывайся — Серега, как я от тебя устал!».
Да уж… Узнаю почерк и стиль сложения — эпистолярный, но все-таки пожарный, жанр моего отца. Батя может! Мой папа — мой герой! Пожарюга — ласковое прозвище уставшей от семейной жизни матери! А главное, до хрена сочувствия и понимания — сквозит просто из каждой буквы, слова, пунктуационного знака. Просачивается из всех щелей!
Официальный ответ на запрос…
Откуда все это взялось и что это вообще такое? Пластиковая папка, раздувшаяся от документов, личной корреспонденции сухого содержания, бесконечного числа «военных прошений» и такого же количества «неудовлетворенных просьб».
«Папа, здравствуй, это Оля…».
Стоп! Хватит!
Я захлопываю этот «ящик» и шумно, несколько раз, с налитыми кровью глазами, носом выпускаю отработанный воздух. Это, блядь, нехорошо, «Смирнов»! Ты — сволочь, невоспитанная тварь. Личное, значит, по умолчанию не для чужих рук и глаз. Какого черта ковыряешься в ее вещах? Неспециально! Так вышло! Случайно вот нашел. Скорее, просто само под руку попалось. Похоже, Ольга даже не скрывала эти документы, раз я встретил их на кухне, на деревянной полочке с макаронными изделиями.
