Что? Это как? К чему ее вопрос, что она пытается выведать или к чему хотела бы меня призвать? Ищет мою совесть? Так ее, наверное, больше не осталось — «он» вытравил ее и растоптал все жалкие остатки. Я — бессовестная тварь! Мы же с Лешкой спим… Я не пойму, это вопрос с каким-то подвохом или Смирнова действительно не понимает, что со мной на самом деле делает ее сынок? Господи, это снова происходит? Противник только поменялся? С такими, как я, можно только дружить, а долбаный объект дебильной дружбы трахать? Я… Есть ли у Алеши свой аналогичный тайный план? Даже если есть, то смысла больше нет — отец ушел из жизни, а я — ничто. «Климова», как тебе не стыдно, перестань!

— Антонина Николаевна…

— Ему не нужен женский друг, слышишь?

— Пожалуйста. Я не совсем понимаю, о чем Вы меня спрашиваете и к чему ведете.

— Ты нравишься ему, а я это прекрасно вижу. Знаю своего Лешку уже двадцать восемь лет. Он, — она подходит ближе и берет меня за руки, — прекрасный человек, но, как его отец, чересчур эмоциональный. Тяжело переживает все, что происходит не по его задумкам, планам. Ты понимаешь?

— Нет, — смотрю в пол и дергающимися губами шепчу. — Нет, нет, ничего не понимаю.

— Послушай меня.

— Я Вас слушаю, Антонина Николаевна, — решаюсь поднять голову и встретиться с обеспокоенным взором матери.

— Мне кажется, ты — его судьба, — она подается всем телом на меня и по-щенячьи заглядывает в глаза. — Оль, я не думала, прости, пожалуйста. Но теперь отчетливо все вижу! Он смотрит на тебя так же, как и его отец на меня. Я словно в прошлое нырнула и все точно вспомнила. Вы… Прости, девочка. Я с выводами тороплюсь? Климова, ответь!

Нет! Неправда! Такая, как я не может… Просто не может! Он слишком для меня хорош. Слишком чист и порядочен! Его отношение к женщине — это что-то за гранью невозможного. Он не смотря на свои огромные габариты и слишком «грозный» вид, умеет своей недюжинной силой управлять. Я совершенно не боюсь его.

Я! Не! Боюсь! Его! Когда под ним, когда с ним рядом, когда он в ванной комнате на член натягивает меня и шепчет что-то глупое об эмоциональном и физическом женском расслаблении, когда ест случайно пере- или недосоленную еду, когда смешно кусается в игривом поцелуе, когда целует жестко, зло, коварно, заведя мне руки за спину, когда вколачивается в тело и рычит, когда спокойно надевает презерватив, когда говорит о безопасности, а самое главное, когда он говорит о безоговорочном доверии друг другу. Да что ж такое! Твою мать! Да сколько можно все это заново переживать?

— Вы ошибаетесь, Антонина Николаевна. Я даю Вам слово, что оставлю Вашего сына в покое и он будет счастлив…

Она вдруг резко затыкает мой рот своей крохотной очень мягкой, пахнущей сгоревшим деревом, ладошкой и с безумно выпученными глазами в лицо шипит:

— Не смей никогда опрометчиво разбрасываться глупыми клятвами и несерьезными обещаниями. Слышишь? Никому и никогда. Не зарекайся, девочка, и помни, что жизнь непредсказуемая штука, об этом мы с Максимом знаем не понаслышке и как никто. Ты говоришь о том, чего вообще не знаешь. Поэтому, еще раз говорю, не смей. Не клянись и не обещай того, над чем вообще не властна.

— Мы — не друзья, — спокойно отвечаю. — Не друзья. Все скоро закончится, Антонина Николаевна, мне жаль, что так, но мы не будем вместе с Лешкой. Как пара…

— Климова, не обижай моего сына, — она шутливо угрожает. — Если вдруг, то будешь иметь дело со мной, а в гневе, Оля, я чрезвычайно страшна и крайне опасна. Не доводи до максимального отката! Смирный и мои мальчики об этом знают! Не заводи меня и помни, девочка, что со мной лучше дружить! Ага?

— Мы расстанемся. Вот это я Вам точно могу пообещать, потому что сама не верю в дружбу между мужчиной и женщиной, а тем более после всего, что вместе переживем.

— Зря, детка. Это очень зря…

На обратном пути в своей любимой машине Алексей ритмично постукивает пальцами по кожаной обмотке рулевого колеса, слегка покачивает головой в такт какой-то бубнящей музыке, по-моему, даже подпевает, по-детски удивленно рассматривает ночной летний город и строит, по-моему, слишком долгосрочные планы — на века вперед. Я вижу и читаю все по его непроизвольно улыбающемуся лицу. Смирнов мечтает, фантазирует и проектирует, рисует безоблачные картины своего яркого мира.

— Душа моя, ты как? — на очередном красном светофоре в десятый раз задает вопрос.

— Все нормально, Лешка, — натянуто улыбаюсь. — Прекрасный вечер, замечательный ужин. У тебя великолепные родители, а ты, действительно, их Великолепный Первый Сын. Все три — с заглавной буквы, ты — ВПС, в этом даже не сомневайся!

— Ты обманываешь меня, одалиска. Не забывай, что я все вижу по твоему наигранному оскалу. Убери его, пожалуйста, с лица, — прищипывает осторожно мою щеку, — немедленно. Будь грустной, но естественной. Так проще, легче, правдивее и мне, солнышко, спокойнее. Так я точно знаю, что со мной в салоне находится живой нормальный человек.

— Спокойнее и легче? То есть, — поворачиваю к нему свое лицо, — ты умиротворен, когда я страдаю.

— А ты страдаешь, изумруд? Поделись со мной. Страдания так же, как и радость, нужно разделять с родным и близким человеком, с тем, кто рядом, с тем, с кем ты живешь…

С родным и близким человеком? Господи! Теперь я тоже вижу, что Смирнова все-таки права. Мудрая женщина читает своего сына, безусловно, лучше, чем его глупая «сексуальная раба». И в мыслях не было, что в нашем совместном времяпрепровождении может быть что-то подводное и криминальное, что-то опасное и непостижимое, что-то что в скором времени может вызвать психоэмоциональный шторм. Что же я натворила? Где ошиблась? Там, на маяке, когда позволила рулить инстинктам и желаниям? Вместо того, чтобы его подальше отогнать, я соблазнила Алексея и фактически своими руками уложила в кровать. Или здесь, в пустой отцовской квартире, когда после случайно подслушанного его степенного разговора с младшим братом, решила, что и мне не помешает надежный сильный друг? Друг? Да ты — непроходимая дура и тупица, «Оля Климова»!

— Я вот думаю, что Зверя пора прощать, — он гордо объявляет. — Все-таки мы крыску с отсутствием нательного креста немного перегрели. Я чувствую свою вину, значит, мне и разгребать. А? Что думаешь?

Он советуется со мной?

— Тебе решать. Леша?

— Угу? — он бросает быстрый взгляд в боковое зеркало, а потом заглядывается на меня. — Внимательно, душа моя.

— Нет-нет. Показалось, что сзади была машина.

— Я слежу за обстановкой, хватит маленького штурмана из себя изображать…

Он хороший! Хороший! Чересчур порядочный и даже слишком! Смирнов, действительно, Великолепный, а я вот сильно подкачала. Я — полковая…

Кружится и болит голова, ноет грудь и бешено дергает конечности… Господи, меня тошнит уже третий день подряд! Третий день я не могу нормально поесть, чтобы ни вывернуть свои внутренности наружу. Что со мной? Рассматриваю мутным взглядом рисунок кафельной плитки на полу. Замысловатые завитки, мелкие кружочки, точки, вытянутые лепестки и толстые фасолины… Эмбрионы, плодики, детки, беременность и роды! Желудок скручивает, тело сотрясает еще один спазм, а я быстро разворачиваюсь к белой фарфоровой чаши, падаю на колени, обнимаю холодный и влажный обод, и извергаю пустоту. Там ничего. Естественно! Желчь, вода и жуткое послевкусие. Я очень есть хочу и не могу. Очередное наказание подкатило?

Прикрываю глаза и наощупь вытягиваю из кармана свой мобильный телефон. Опускаю крышку унитаза, усаживаюсь сверху, скрещиваю ноги и ищу то самое обязательное женское приложение:

«Что по срокам у меня? Какой день цикла? Когда планируется? А месяц хоть какой?».

Рубец болит уже неделю. Он чешется, тянет, колит и, наверное, расходится. Все те же стойкие семь дней, как Алеша ушел в добровольное половое воздержание — он не трогает меня и даже не пытается. Целомудренный поцелуй в макушку, каменный пах в мой зад и властная рука на хирургически распаханном пузе. Наигрался или почувствовал неладное, а может я стала пахнуть мертвечиной — такой себе, подпорченный товар? Или я все же довела его? Лишила сладенького? Теперь осталось лишь дождаться вполне закономерной фразы: