— Я занята, у меня есть дела. Чего ты хочешь?

— Предложишь переночевать? Там, на коврике, буду сторожить тебя, как верный цепной пес, — строю ей глаза и даже по-собачьи подвываю. — У-у-у-у! А? Я места много не займу. Кормить не обязательно — свой ресторан имеется. Друг накормит и внимательно выслушает, поэтому…

— Нет.

А я ведь все равно войду. Мне нужно где-то спать! Напираю всей массой и проталкиваю гибкое желанное тело внутрь. Дверь с треском закрываю и мастерски ловлю чуть не навернувшуюся с миниатюрной коридорной полочки какую-то женскую фигню.

— Ты обалдел, Смирнов?

— Есть немного. Все из-за тебя, — тычу указательным пальцем ей в лицо. Стаскиваю обувь и со шлепком опускаю на пол свою дорожную сумку с немногочисленными вещами.

— Я тебя не приглашала…

— И не пригласишь ведь? Да? Никогда-никогда? Не дождусь? Сдохну, а так и не услышу: «Алешка, я хочу тебя».

— В правильном направлении мыслишь.

— Ты — плохая актриса, одалиска. Очень плохая, никудышная, из того самого провинциального сгоревшего театра…

— Тебе пора домой, Алексей.

— Мой дом здесь, и я останусь тут. С тобой! С тобой! — намерение выкрикиваю ей в лицо. — Мне некуда идти, а у тебя — пустая одинокая квартира. Ты же добрая самаритянка, вот обогрей и приголубь.

— Нет.

— Так я пройду? — убираю Климову с дороги и уверенным шагом направляюсь на уже знакомую мне кухню. — Кофе хочу.

— Смирнов! — рычит зараза.

— Это я! — оборачиваюсь и продолжаю свое движение задом. — Что ты хотела, изумруд?

— Хватит паясничать. Тебе пора домой. Слишком поздно.

— Завтра же суббота. Какая разница, когда вставать! Мне кажется, у тебя куриная слепота, малыш. Я прав, солнышко? Ну, не расстраивайся, это не беда! Зато у меня зрение на все сто процентов. Продержимся на моих двоих, не переживай.

— Ты! Ты! Алексей, перестань! — она вскрикивает и останавливается в коридоре. — Ты!

— Ну, что я? Что? — прекращаю свое победное шествование, и теперь к ней не спеша иду. — Что ты хочешь? Ну? Что опять не так? Ты злишься, солнышко? Бесишься, душа моя? Ну, выскажись, в конце концов, и кончим этот бесконечный торг. Оль, я так больше не могу — терпение, увы, не железное, я не выдерживаю — херню творю. Ты ведь за каким-то хреном изощренно мучаешь меня, а я…

А вот такого я не ожидал! По-моему, слегка оглох, потом ослеп и потерял пространственную ориентацию! Что это было? Не пойму. Пощечина? Она меня ударила? А за что?

Ольга взвизгивает, отскакивает и странно жмется в угол, прикрывает голову руками и шепчет:

— Извини меня, извини меня. Извини… Меня.

Боится? Я что, ее пугаю? Твою мать! По-моему, теперь я протрезвел. Подхожу к ней и бережно снимаю с женской головы тоненькие смуглые ручонки, пытаюсь заглянуть в ее лицо.

— Мне не больно, а ты все правильно сделала, одалиска! Заслужил ведь — не отрицаю! А если хочешь или руки чешутся, то ударь еще. Оль? Ты чего?

Она так сильно зажмурилась, что потеряла все свои густые щеточки-ресницы. Их просто нет — я вижу одно сплошное дрожащее глазное полотно.

— Олечка, — шепчу и пытаюсь обнять девчонку. — Ну, ты чего? Иди сюда.

Щека горит, остатки вискаря еще играют, Климова всхлипывает и эпилептически дрожит.

— Переживаешь, как мы тут с тобой уживемся? Не стоит! Я места много не займу. Слышишь, одалиска? Я — компактный, хоть и чересчур большой, — обнимаю ее за плечи и плотно прижимаю к себе. — Буду помогать по хозяйству — все умею. Ты же знаешь, кто мой отец? Пожарная закалка, одалиска. Три мужика в одном доме для бедной отцовской крохи — тот еще пожарный квест. Но мама как-то выжила, все вынесла и нас, дебилов, отлично воспитала, так что…

— Ты — идиот, Смирнов?

— Есть немного, — ухмыляюсь и утыкаюсь носом ей в макушку. — Лаванда? Волосы пахучие! Лаванда ведь? Одалиска, ну, ответь!

— Алексей! — бурчит.

— Лаванда же?

— Это розмарин и пассифлора, — бухтит под нос.

Твою мать! Что это за хрень?

— Вкусно пахнет, — раскатываю морду в чеширской улыбке. — Зашибись!

Она так близко что кровь уже играет, а я ее пытаюсь всего лишь в щеку поцеловать:

— Не надо, — шепчет, но яблочки свои не убирает. — Не надо… Алексей.

— Не буду спрашивать у жареной перепелки разрешения, чтобы полакомиться ее крылышком, одалиска? — прихватываю ее верхнюю губу, осторожно всасываю и, чмокая, быстро отпускаю. — Не буду, не дождешься! Никогда…

М-м-м! Вкусно! Ароматно! Пахнет по-настоящему — мой предстоящий завтрак или это сон с внеплановым приходом после неосторожно выпитого вискаря вчера? Что это такое? Булочки, крендельки, пироги, торты и круассаны… А я, по-видимому, все-таки в гостях у Зверя, как в той старой детской сказке? Да? Нет? По-моему, очевидная херня. Я вроде к Климовой с визитом собирался, припоминаю, что на такси домой приехал, есть слабенькое ощущение, что даже внутрь к ней вошел…

Приоткрываю один глаз, а второй, увы, — пока не в силах. Просторное очень светлое помещение, даже слишком яркое, солнечное, сияющее, какое-то даже волшебное. Твою мать, где я? Переворачиваюсь на спину, распахиваю оба глаза и быстро, суматошно, разгоняю сон — растираю лицо ладонями, надавливаю на уголки до ярких красных мошек, почесываю переносицу и таращусь на белоснежный потолок.

Я умер! Стопудово! Ну надо же! Допился до гробовой доски дебильный черт! Это… Блядь, надеюсь все же, это рай! Я ведь никого не убивал, не чревоугодничал, не клеветал, не прелюбодействовал, так, всего лишь баб сношал, но за это точно коварные мужики не попадают в ад. Чем это так пахнет? Мне кажется, что где-то рядом даже музыка играет? Рассматриваю свою вынужденную кровать — огромный траходром с большим количеством декоративных маленьких подушек. Так-так! Знакомая стерильная обстановка. Я уже когда-то у этого дивана с одной бессовестной полуголой девицей стоял. Присаживаюсь, опираюсь телом на тканевую спинку, подтягиваю и сгибаю ноги в коленях, укладываю на образовавшиеся вершины свои руки, на две минуты застываю, а затем резко приподнимаю одеяло… Слава Богу, тьфу-тьфу, я внизу одет, в своих трусах! Значит…

— Оль, — зову свою соседку. — Оля-я-я!

Где ты? Мне никто вообще не отвечает — тишина. Но где-то, по всей видимости, через стенку я слышу все-таки какое-то бухтение и бормотание, словно кто-то повторяет давно заученные слова. Она там молится, что ли? Демонов вызывает? Просит Бога образумить меня? Верующая, значит? Что, блядь, за наваждение? Обращаю взгляд к незанавешенному окну и получаю яркие, чересчур колючие, солнечные лучи прямо на сетчатку обоих глаз.

— Да чтоб меня! — шиплю.

Спускаю ноги, сразу замечаю на кресле свои джинсы, там же вытянутый из петлиц ремень, а на полу демонстративно развалилась моя многострадальная рубашка. Вскакиваю и быстро, по-солдатски, одеваюсь. Поправляю диванную кровать, стараясь соблюдать нужную цветовую гамму, раскладываю подушки, и, наконец, с распахнутой грудиной выдвигаюсь в общий свет.

Все так и есть! На кухне негромко играет какая-то ноющая ритмичная музыка, а одалиска вертит своим задом у газовой плиты. Охренеть! Климова танцует. Ну что ж, смотри, «Смирняга»! Вот он твой долгожданный приват! Как ей это удается? Всего один удар бедра, но стопроцентно попадает в такт. Она вращает задом, выгибает грудь вперед, вяжет телесные узлы и, сука, очень сильно возбуждает. Я замираю на входе, словно этими движениями заворожен. Ольга выглядит великолепно, хоть одета по-домашнему и слишком просто. Стянутая на талии линялая рубашка, низко спущенные широкие штаны и цветастая косынка в волосах. Она там над каким-то снадобьем колдует, одновременно с этим пританцовывает и соблазняет меня. На сковороде, похоже, что-то жарится — Климова осторожно поддевает лопаточкой и переворачивает. Это что еще такое? Блины?

— Привет, солнышко! — говорю негромко, чтобы не спугнуть, и одновременно с этим приближаюсь к ней.

Она оборачивается и спокойно отвечает, оказывая мне, как незваному гостю, одолжение: