— Как ты хочешь…

— Перестань! Ты от приватного танца без интима в клубе гордо отказалась, а сейчас вдруг не пойми с каких херов предлагаешь себя в собственной квартире взять. Здесь? На этом продавленном диване? При отце? Ты…

— Алексей…

— Я ухожу, — беру ее за голые плечи, приподнимаю и, как солдатика, переставляю и убираю со своего пути — по-моему, мне пора на выход. — Господи! Что с долбанной планетой? Что тут вообще случилось? Или это я, конченый дебил, с луны? Я вас не понимаю… Не понимаю.

Бухчу под нос, выскакиваю из комнаты, влетаю в коридор и резво обуваюсь:

— Не провожай. Не надо. Отойди! Сохраняй эту долбанную дистанцию и не переступай черту.

— Вы…

— Ты — проститутка? Оказываешь сексуальные услуги мужикам за деньги? Сюда кобелей приводишь? Обслуживаешь, танцульки тут свои заводишь, а они тебе платят? Но сегодня все сорвалось — я на крючок зашел? А те трое? Ты стала шустро передо мной оправдываться, хоть мне и все равно. Надо было им тебя оставить? Отвечай! Замолкла, как в рот воды набрала. Ты — очень дорогая, элитная, наверное, шлюха?

— Нет! Нет-нет. Я… Не занимаюсь этим. Вы не правы. Это просто хобби.

— Что? — с издевкой в голосе шиплю, присвистываю на гласных звуках «и». — Хобби? Спать с мужиками в качестве огромной благодарности. Это теперь называется модным словом «хобби»? Тот самый неотъемлемый пункт в супермодном женском саморазвитии! Твою мать!

— Я не сплю с мужчинами. Тем более за деньги. Вы меня не так поняли…

Очень грубо перебиваю:

— Когда найдешь себя, поднимешь с пола упавшую женскую гордость, тогда, возможно, — выпрямляюсь, поворачиваюсь к ней спиной и заканчиваю свою воспитательную беседу, уставившись, как зомби, во входную дверь, — а впрочем… Нет! Похрен! Не хочу! Я передумал! Все! Прощай!

— Прощай, — шепчет в спину. — Спасибо большое.

— Не хворай, изумруд. Живи счастливо и, — напоследок добавляю, — с гордо поднятой головой!

Выбрасываюсь из чумной квартиры, не дожидаясь лифта, сбегаю по ступенькам вниз, подлетаю к автомобилю, усаживаюсь и… Громко выдыхаю! Блядь! Вот это погулял, «Смирняга»! Вот это драйв!

По городу катаюсь еще три часа — нервы успокаиваю, курю, сижу в машине, на полной громкости прослушиваю свои музыкальные предпочтения и новые творения Серёжки, чему-то даже подпеваю, рассматриваю, как болван, окрестности, и, наконец, выпускной рассвет встречаю. Домой заваливаюсь утром, в шесть тридцать — ровненько, как по армейскому горну! Стараюсь не шуметь — снимаю обувь, стягиваю пиджак, рассматриваю отражение в зеркале — той потусторонней роже самодовольно улыбаюсь, бухтя под нос и тихо напевая, шагаю к себе во временную комнату! И…

— Алексей! — отец громко, командирским грубым басом, останавливает мое движение. — Сын, подойди сюда, пожалуйста. На кухню. Я — здесь!

— Пап, — шепчу и поглядываю наверх. — Привет! А мама…

— Спит! Она тебя ждала до трех часов ночи. Какая очередная блажь случилась или конченая х. йня тебя по городу носила? Где ты был?

— С Гришкой засиделись в ресторане, — с улыбкой подгоняю оправдания. — Потом катались, рассекали ночные дорожные просторы, а на финал я его подвез — он слишком много выжрал алкогольной шняги. Наш адвокат хмельной меры совсем не знает, как насосется, так и не замечает берегов.

Отец не злится, просто для незнающих его людей, угрюмую буку изображает.

— Посиди со мной, — батя указывает взглядом на стул. — Отметим день рождения?

— Пап, я не хочу. Наелся так, что уже в брюхо не лезет.

— Мама торт заказала, сын. Хотя бы чай попьем. Ты гуляй, конечно, но совесть все-таки имей. Она не стала есть сама и меня весь вечер впроголодь держала…

— Пап, извини. Не знал, что ты — отчаянная сладкоежка.

— Это уже старость, брат. Года и новые гастрономические предпочтения, — прыскает со смеха и легко хватает меня за волосы. — Садись, сынок. Давай-давай. Сигарету?

Наш разговор с отцом прерывает тот самый нехороший слишком ранний телефонный звонок. Отец, скривившись, смотрит на экран и шепчет:

— Твою мать! Только не она! Не хочу знать. Не верю. Блядь, Серёга! Серёга! Не вовремя, не вовремя.

— Пап, ты возьмешь? — осторожно спрашиваю.

Телефон разрывается — противная бормашинная трель, а отец, словно испугавшись предполагаемого сообщения, подскакивает и по-жабьи отпрыгивает к рабочему столу:

— Леш, там точно ничего хорошего. Это его дочь звонит. Значит, Серёга умер — ничего другого от ее звонков уже не жду. Чувствую… Сука! Дамы и господа, конченая жизнь. Конченая паскуда…

— Возьми трубку, пап, пожалуйста. Разбудим маму, — шепчу и на дверь постоянно оглядываюсь.

— Да! — отец рявкает в пространство, зажмуривает глаза и очень громко дышит.

У него включена громкая связь. Я отчетливо слышу молодой женский спокойный, тихий и размеренный, наверное, уставший голос:

— Максим Сергеевич, здравствуйте. Прошу прощения за очень ранний звонок, это Оля. Климова. Отец умер…

— Когда? — батя, прикрыв глаза, тихо задает собеседнице вопрос.

— Полчаса назад.

— Прими мои соболезнования, детка.

Он поворачивается ко мне спиной и, разговаривая, медленно подходит к окну:

— Оля, я помогу. Слышишь, девочка? Не молчи, пожалуйста. Я слышу, как ты дышишь. Мы все тебе поможем. Ты дома? Где ты? С ним? Одна или кто-то рядом?

— Да. Нет. Теперь, — громкий выдох, — я — одна, отца уже забрали…

— Твою мать!

*Якутах — женское имя, здесь это имя выбрано в качестве сценического псевдонима танцовщицы, в переводе — изумруд (если верить всемирному разуму).

Я — плохая дочь, холодная, жестокая, каменная, пустая. Ведь я не плачу о своем родителе, а это очень злое и неблагодарное поведение родного ребенка. Отец у нас один и дети его, к сожалению, не выбирают. К сожалению? Нет, не оговорилась. Увы! О чем я думаю в такой момент? О чем? Себя жалею и папу проклинаю? Отец умер, а мне, похоже, все равно — по барабану. Не жалко, не радостно, не пакостно, да, вообще, никак. Черствая и бессердечная — злопамятная дрянь. Пусть так. Так меня чужие люди воспитали, как чувствовали всю сложившуюся ситуацию, как эту жизнь воспринимали — вот что и получилось в результате, грех жаловаться и на давно ушедших из этой жизни пенять. Сердце у меня одно — на всех не хватит, не стоит тратить жизненный ресурс впустую — людям всегда все ровно и равно. Я думаю, он знал об этом и прекрасно понимал, что я не испытываю к нему дочерних чувств, какой-либо привязанности или чего-нибудь иного, что должен транслировать ребенок своему родителю, отцу. Он знал…

— Олечка, примите наши искренние соболезнования. Очень жаль, такая потеря. О-хо-хо!

— Спасибо, — говорю одними губами и рукой указываю направление к столу. — Прошу вас.

С отрешенным видом, в, наверное, чересчур коротком черном платье стою в огромной поминальной столовой, пытаюсь рассмотреть людей, пришедших отдать последние почести всеми уважаемому человеку — полковнику службы гражданской защиты, герою в профессиональной деятельности, неоднократно горевшему на пожарах и на своей любимой работе, а по совместительству, моему отцу. На службе, в обществе, среди своих друзей — да, он — эталон и образец для подражания, а для меня, его как будто бы семьи — нет, Сергей Петрович Климов, шестидесяти трех лет, для меня никто, пустое место. Давно, с детства, наверное, даже с моего рождения. Нет слез или сочувствия? Да какая в общем-то разница. Что ж я за чудовище такое? Он — мой отец. Был им до того ужасного как будто бы вчерашнего дня, а сейчас ушел и снова бросил…

— Ольга, здравствуйте. Примите мои соболезнования.

— Спасибо.

Может быть нужно говорить что-то другое, а я заладила, как заезженная поцарапанная старой иглой пластинка — за что-то посторонним, абсолютно незнакомым людям постоянно слишком вежливо, но без улыбки, говорю «спасибо» или «благодарю».