— Договорились. Шпоры?
— Обойдусь.
— Как пожелаешь, лошадиный господин!
Алексей совершает те же действия, что и я раньше, усаживается за мной и прислоняется к спине своей горячей быстро вздымающейся грудью. Я чувствую жар в районе лопаток, а затем вдруг на ключицах и мочках ушей. Он заглядывает мне в декольте? Рассматривает под разным ракурсом? И справа, и слева? Симметрию, наверное, ищет, натуралист-извращенец? Слава Богу, что у меня не слишком открытая футболка, хотя я уверена, что верхняя часть все-таки для него доступна — там точно все на виду, кромка бюстгальтера и его живое колышущееся содержимое. Вид сверху — сиди и смотри, наглый обалдуй!
— Твою мать, просто охренеть, одалиска! М-м-м. Красиво! А потрогать можно?
Я ерзаю и локтями шпорю ему живот, он не сдается и еще сильнее напирает. Мои тычки Смирнову, что огромному слону дробина. Такая себе щекотка и вялый комариный укус.
— Тшш, тшш. Тпру, строптивая кобылка! Чего завелась? Что за необъезженная непокорность? Тихо-тихо, амазонка, не нервничай и не злись.
— Ты очень близко, — сквозь зубы, не раскрывая рта, говорю. — Отодвинься, пожалуйста.
Отталкиваю его ягодицами и еложу причинным местом по сидению.
— Не вижу никаких проблем, — он подается своим пахом на меня, имитируя то самое движение. — Извини, но мне тоже надо где-то сидеть. Чего ты возбудилась? Успокойся, перестань.
— Мне неудобно, — шиплю вполоборота, пытаюсь повернуться к нему лицом, но он не пропускает. — И я тебя об этом не просила, ты сам так захотел.
— Смотри вперед! Сейчас начнется интересное путешествие.
В этот момент Малышка дергает головой и опускается мордой в землю, а я, как истеричка, визжу:
— Лешенька, пожалуйста. Я упаду! Алеша, Алеша, — закидываю руки ему за шею и тяну к себе. Вот так держусь!
— Как скажешь, изумруд! Отпусти меня и расслабься, все уже нормально, — натягивает поводья и бьет пятками по лошадиным бокам. — Поехали, Малышка! Девочки, счастливой нам дороги!
— Медленнее. Я тебя прошу, — закрыв глаза, не глядя никуда, тихо произношу. — Медленнее, слышишь? Я так не могу…
— Я учту, солнышко, на будущее, — хихикает и утыкается лицом в мою шею. — Учту, учту. Схватись за ее гриву. Не знаю, заплети ей косу. Успокойся. Мы уже едем, все нормально.
— Ты не мог бы, — дергаю плечом, пытаюсь сбросить эту массу. — Что это такое? Ты наглеешь и переходишь все границы…
— Лаванда и миндальное молочко, — шепчет, осторожно дует и щекочет шею. — Не ошибся, я ведь не ошибся. Да?
Тишина. Ни слова ему теперь не скажу, пока мы не вернемся. Не дождется. Алексей укладывает поводья в одну руку, фиксирует кулаком и с легкостью управляет этим четырёхногим живым автомобилем, а вот вторую руку он очень властно располагает на моем животе. Периодически опускает ее ниже, сжимает-разжимает, словно наощупь рассматривает меня, самодовольно хмыкает на безмолвное разрешение и круговыми движениями направляет маленькое тело еще плотнее в себя.
— Смирнов? — порыкиваю с осторожностью, опаской. — Смирнов? Смирнов? Р-р-р-р…
— Угу, — его рот определенно застыл на моем плече, а нос неспешно прохаживается по шее. — Что? — отрываясь на одно мгновение задает вопрос. — Что, одалиска? «Смирнов», «Смирнов» — чего тебе хочется, солнышко?
— Повторяю еще раз, ты слишком многое себе позволяешь. Убери руку, подними ее повыше, и перестань слюнявить мне плечо. У тебя чересчур горячее дыхание и острые зубы — все чувствую и… Ты нагло пользуешься моей неуверенностью и неопытностью…
— Если бы это было так, — перебивает и утыкается своим лицом мне в щеку, задевая губы, нос, — то я, вероятно, лежал бы уже в травматологии с разбитой мордой и расцарапанной левой бессовестной рукой, — он отрывается от живота и, прокручивая свою ладонь перед моим носом, демонстрирует ту самую бесцеремонную конечность. — Но ты шипишь и стопроцентно млеешь! Это заводит еще больше и стимулирует меня, но я не против, не имею возражений. Ты провоцируешь меня, солнышко! Иду на приступ и, твою мать, уже ведь понял, что завоюю тебя.
— Хватит! — дергаю сильнее плечом. — Я сказала: «НЕТ»; а ты клятвенно обещал…
— Обещал не трогать в доме, не спать в кровати, но наслаждаться твоим присутствием после определенно тяжелого трудового дня — не было такого уговора. Я отдыхаю, расслабляюсь, исследую тебя. Ты — интересная персона. Непонятная, загадочная, таинственная. Один вопрос, — наконец-то отрывается и прекращает эту пытку, — почему мы не встречались раньше? Наши отцы — друзья, ты знаешь мою мать, как и она тебя, училась некоторое время, а потом… Где ты была? М?
Не стану отвечать! Хреновая эта иппотерапия, должна сказать. Совсем не помогает, не расслабляет и не настраивает на задушевные беседы с определенно взбудораженным мужиком.
— А? — он снова дергает мой живот и даже подключает вторую руку с поводьями.
— Смотри вперед, Алексей. Я боюсь, что мы куда-нибудь упадем, покалечимся или погибнем.
— Как упадем, так и встанем. Не придумывай и не транслируй негатив.
— Не уверена в этом относительно себя. Ты меня угробишь, нерадивый лекарь!
— Никогда. Никогда, изумруд души моей.
— Не называй меня так.
— Не командуй, одалиска. Слишком шаткое у тебя тут положение, к тому же, ты сейчас в моих руках и на спине Малышки. Мы можем разозлиться оба и тогда, — его руки ползут мне на грудь и одновременно сжимают полушария, спрятанные в лифчик, — ложись-ка на меня. Расслабься и доверься, тепленькая, мягкая, — он усиливает напор и подключает губы. Целует шею, прикусывает мочку уха, затем спускается на скулы и подбирается к губам. — Вот так! Ну, вот видишь, все ведь хорошо, тебе приятно, расслаблено. Спокойно, тихо. Ты такая интересная, таинственная… Оль, ты… Где ты была? А?
Глава 6
Ольга так и не ответила на мой вопрос — один-единственный в тот момент, но важный — я определенно хотел бы знать. Со вздохом откинулась на грудь, разлеглась на мне, как на кровати, и позволила очень многое, но ничего не рассказала:
«Где же ты была, одалиска? Где? Почему не встречались раньше? Я бы тебя запомнил, солнышко. Запомнил! Сто процентов! Поговори со мной, Оль. Слышишь?».
Тишина и женское сопение, ни стона, ни урчания, ни жалостливых просьб, ни пожеланий, ни понукания, ни поощрения, ничего. Ей хоть было хорошо или она все это терпела? Умеет молчать — я снимаю шляпу и преклоняю колени, этого у Климовой не отнять. Ольга — партизан и стойкий разведчик, такого лаской не разговорить, в качестве «языка» не взять.
Чего греха таить, я ведь от души наигрался с ее телом — сижу сейчас, как пришибленный, и с блаженной улыбкой вспоминаю, что, как озабоченный урод, вытворял — целовал тонкую шею, легко и без преград добирался до щечек, подбородка, но не губ. Нельзя! Ни разу не далась — выкручивалась, била по рукам и зло сипела:
«Не хочу! Нет! Нет! Перестань!».
Ладно! Я отступал и вроде бы сдавался, но ненадолго, так на некоторое время — позволял ей дух перевести, а потом — все заново, сначала. Шея, ключицы, щеки, подбородок, грудь. Мял, гладил, сжимал — сука, я ведь ни в чем себе не отказывал. Она покорно принимала, а я нагло пользовался, как заведенный нимфоман. Малышка тихим ходом кружила по огромным просторам базы, а я резвился с одалиской, как желторотый выпрашивающий женскую ласку пацан.
Четыре часа утра. Хорошо-то как! По-майски прохладно, безветренно, тихо, но точно слышно начинающееся щебетанье ранних птах. Курю уже вторую сигарету и ставлю на еще один «повтор» свой вчерашний заскок с таинственной незнакомкой.
Где она была? Где она была? Кто этот чертов Дима? Она, возможно, замужем? Твою мать! Об этом не подумал, чумовой? Вот тебе и неожиданный, но вполне логичный ответ — мне кажется, она боится и не хочет разглашать подробности своей личной жизни, но ведь мама мне сказала, что:
«Она одна, увы, в этом городе никого у женщины не осталось, ей не мешала бы поддержка, помощь и мужское плечо. Леш, ты ведь способен на такие отношения! Я довольно хорошо знаю своего очень доброго и благородного сына».
