— Ты больной? — она прищуривается и пытается сдать назад, но я подхватываю Климову за талию и впечатываю в себя.

— Не знаю. На голову никогда не проверялся.

— Отпусти меня.

— Не держу, одалиска. Хочу напомнить, что ты сама ко мне приехала.

— И уже жалею об этом.

— Город не понравился? — ухмыляюсь.

Склоняю голову к ее плечу и, не прикасаясь к ней, обнюхиваю:

— Розмарин и пассифлора?

— Смирнов, перестань, — пытается отступить назад, а я нахально напираю. — Нам нужно поговорить о вашем поведении с родителями. Это же…

Чего-чего?

— Кто бы говорил об этом! Уж кто бы вел об этом речь! Та, которая сдрыснула в свое совершеннолетие из города, оставив тут своих родных и позабыв о том, что, сука, было дорого! Думаю, что у тебя нет на это никаких прав. Ты, что называется, даже не уполномочена! Ты — нерадивая дочь, как мы с Серегой — нерадивые сыновья. Поэтому, давай-ка замнем щекотливую темку для светлой ясности.

Я замолкаю, потому что у Ольги на лице опять тот самый жуткий, леденящий мою кровь, холодный взгляд.

— Ты ничего не знаешь обо мне, поэтому держи свои выводы при себе, — и с рыком произносит, — и не смей даже об этом заикаться и что-то сравнивать. Никогда, Алеша!

Отпускаю на свободу — она тут же поворачивается ко мне спиной и направляется к окну, монотонно повторяя одно и то же:

— Мы не будем об этом говорить, Лешка. Просто. Не бу-дем! Я к этому не готова. Не хочу, не хочу! Понимаешь?

— Да похрен, Оля. Как скажешь! С тобой я на все был согласен! У меня на сейчас всего один вопрос остался, который с твоим прошлым, слава Богу, ну никак не связан. Зачем сюда приехала, Климова? Аж за тридевять земель, в чужую вотчину, к неуравновешенному мужику, обиженному тобой же по глупой неосторожности.

— Прости меня, пожалуйста, — упирается ладонями в стекло и прислоняется к нему лбом, — прости, пожалуйста… Прости, прости, прости.

— Простить?

— Без объяснений, Алешка. Ты сможешь так? — резко оборачивается и полосует взглядом. — Выдержишь?

— Простить? — еще раз задаю вопрос. — Простить? Ты просишь о том, что заведомо мне непонятно. Прощают, когда есть за что, когда обида обоснована. Я ведь не пойму причину нашего скандала. Ты словно озверела в тот день. У меня складывается впечатление, что намеренно все подстроила и подгадала. Ты уничтожала меня, как мужчину, говоря о том, что я, сука, просто недостоин иметь собственного ребенка. Ты хотела вырвать из себя на тот момент даже не существующий кусочек маленькой несмышлёной жизни! Ты жестокая, Оля! Очень! Словно самое чистое зло! А я… Твою мать! Должен тебя прощать? Так за что? Сделай одолжение, разъясни свое неадекватное поведение.

— Я не хотела тогда тебя обидеть. Поверь, прошу. Есть нехорошие причины и…

Перебиваю:

— Причины, долбаные причины, сучий повод, потом, конечно же, «мы не будем об этом говорить», «прости-прости», «ведь я к тебе приехала». А дальше что, Оль? Мы куда с тобой идем? Сформулируй наше дальнейшее направление!

Она замолкает, опускает голову и сводит вместе руки. Сперва до хруста выкручивает пальцы, а затем заводит их за спину и выгибается в пояснице. Климова отмирает на одно мгновение — вскидывает подбородок и заявляет:

— Ты сказал, что намерен меня добиваться?

Охренеть! Вот это поворот! Круто она тему-то меняет!

— Да! По пьяни или по глупости было дело. Но, ты знаешь, запал слегка прошел, вернее, ты его сильно об землю приложила.

— Ты уже добился своего, — шепчет и начинает приближаться.

— Что? — говорю и делаю навстречу шаг.

— У тебя все вышло, Лешка. Все получилось.

Лешка! Она все время повторяет мое имя. Произносит так, как я люблю. Мягко, нараспев, очень по-климовски неторопливо.

— Что-что? — повторяю, словно сам себе не верю, как будто бы стараюсь в чем-то стопроцентно убедиться.

— Добился! Так понятнее? — начинает повышать голос и подгонять румянец.

— Ни хрена вообще не понял, — нагло ухмыляюсь.

— Ты дурак, Смирнов? Издеваешься?

— Есть немного. И, безусловно, «да» на оба твоих глубокомысленных вопроса.

Ольга выставляет перед собой в сдающемся жесте руки и не позволяет мне сделать свой последний шаг:

— А ты не хочешь ничего сказать? Возможно, извиниться?

— Увы! Даже не собираюсь.

— Но ты тоже был неправ. Ты оскорблял меня. Незаслуженно…

О, давайте заново! Заносим гроб обратно в дом — не все, как говорится, попрощались! Понеслась? Опять?

Я все очень хорошо, практически дословно, помню. Но, видимо, родители не додали в мое великолепное воспитание немного совестливости и сострадания. Я ведь не хотел нашего расставания, более того, усиленно всему этому драматическому спектаклю сопротивлялся. Вот так изощренно, словно обухом по голове, окатывая Климову с ног до головы своеобразной «ключевой водой», пытался оттянуть, замедлить или вовсе отменить момент нашего раздора.

— Мы не будем это обсуждать, Оля. Я, как и ты, оставлю это все без комментариев и объяснения причин.

— Это не одно и то же, — исподлобья шикает.

Отхожу от нее. Нет! Так дело не пойдет. Она со мной в какие-то бабские мудреные игры по ходу играет, а я, как теленок, привязанный к коровьей сиське, иду, жую травяную жвачку, покачивая молочными отрастающими рогами. Еще чуть-чуть и замычу от удовольствия.

— Есть хочешь? — на что-то намекаю.

— Хочу, — скулит, как маленький ребенок. — Очень! Сильно!

— То, что жрет наш малыш, ты вряд ли за еду сочтешь, поэтому придется самостоятельно приготовить.

Вот я подлый гад! Серж — первоклассный кулинар. Это маменькина школа! И бонусом, конечно, — курсантская казарма, столовка, кухня, и на финал — долгие годы самостоятельной жизни за границей. Серый — тот же Макс Морозов только с высокоактивным мозгом и странным уничижительным отношением к своим талантам. Хотя там есть за что, и в чем на коленях стоя долго каяться.

— Ты предлагаешь…

— Будь добра! Сделай одолжение.

— Ты забываешься, Смирнов, я — не раба.

— Нет-нет, Боже упаси. Ты — восточная одалиска. С тебя приват, Климова! В качестве извинений!

Ольга шипит, крутит носом, размахивает руками и проходит мимо меня, специально задевая:

— Приведи себя в порядок, Смирнов! Ты хлевом воняешь! Словно грязное животное!

Ну надо же! Учуяла! Поднимаю руку и к себе принюхиваюсь — ну, есть немного. Мужской запах, сильный дух, оттенок заброшенности и никомуненужности.

— Побрейся. Я думаю, что…

— Обойдешься и заканчивай порядки устанавливать — ты не прощена, Климова, — резко обрываю ее мыслительный процесс. — И потом, команды «думать» не было. Женщина должна…

Хлопок двери — наш разговор, по-видимому, окончен? Кривлю морду, усмехаюсь, сам себе «бу-бу-бу» говорю и резко, не расстегивая пуговицы, через голову стягиваю вонючую рубашку.

Она идет впереди меня. Странно и очень подозрительно виляет задом, немного пошатываясь, с интересом рассматривает ярмарочную продукцию, трогает елочные украшения, примеряет смешные шапки, корчит рожицы, таинственно улыбается и вполоборота следит за мной. Так передвигаются маленькие дети, когда боятся потерять своих родителей. Климова гуляет между торговых лотков и зорко бдит за мной. Да, в принципе, все понятно. К такому поведению вопросов нет. Чужая страна, незнакомые порядки, иной менталитет, ее слишком неуверенный язык и… Как на грех, уже четвертый выпитый бокал рождественского глинтвейна. По-моему, Ольга чуть-чуть пьяна. Или основательно и крепко? Я ускоряюсь и пристраиваюсь рядом с ней:

— Ты как? — осторожно трогаю за талию, спускаюсь ниже и укладываю ее тело к себе на бок. — Как настроение? Праздничное? Радостное? Или скука смертная, хоть волком вой?

— Вполне! И праздничное, и нормальное, — отпивает и смотрит на меня, приподняв свои идеальные брови. — Ты сейчас обнял меня, Алеша? С чего бы? Что с тобой?

— Убрать руку? Есть возражения? Пристаю и много себе позволяю?