Она, похоже, смирилась с тем, что я творю — пусть так, хотя бы так для нашего нового начала! Климова поднимает руки и упирается обеими ладонями в книжные полки перед собой:

— Алексей, я не хочу. Пожалуйста, не надо. Ты будешь сильно разочарован, — шепчет извиняющимся тоном.

— Оль, я ведь не прошу об этом.

— Ты пользуешься тем, что…

— Блядь! Какое долбаное вранье у вас у всех, как под копирку. Не хочу, но давай еще. Не буду, но затрахай. Не желаю продолжения, но почему он не звонит. Я ведь все это чувствую, — сильно зажимаю ей соски, катаю между пальцев и покусываю сладкую ключицу, она молчит, сопит и упирается лбом в свои любимые книги. — Ты ведь сказала, что будешь кричать! Так я тебя слушаю! Кричи…

Тишина, сопение, очень глубокий вздох и полное расслабление. Она подается немного назад, выгибает спинку и четко попадает задом в мой каменный пах:

— А вот этого в этих катакомбах точно не будет! — строго предупреждаю. — Не люблю собачьи стойки, приборно-столовую херню, утюги и подходы сзади, извини, с этим придется смириться. Страсть накатывает, но не до таких же диких берегов. Здесь, сука, грязно, влажно и очень негигиенично. Ты…

— Отпусти меня, — тихо просит.

— Я не закончил…

Что я творю? Зачем? Она ведь просит, даже хнычет?

— Оль…

— М…Угу, — всхлипывает.

— Я — не тиран и не насильник, но… Я тебя прошу, давай просто встречаться. По-настоящему! Или хочешь, — сам себя не узнаю, когда такую чушь несу, — будем хорошими друзьями. Хер с этим! Плевать на Настины предположения. Ты мне понравилась, слышишь? Мне было хорошо и интересно эти две недели. А тебе?

— Угу, — вытирает рукой, по-видимому, уже мокрый нос. — Извини-извини. Все-все.

— У меня есть компания. Есть друзья, среди них имеются, естественно, девчонки. Надя Морозова, это жена Максима, шеф-повара из «Накорми зверя» — мужчина-шоколадный круассан, помнишь ведь? Великолепный друг, мой типа духовный брат. Настя Суворова, еще сладкая парочка девчонок, Таня — двоюродная сестра Надьки, которую я иногда зову Голден леди или кукла, есть еще Наташа — сестра Максима… Их много. И они не мои родственницы! Я умею с женщинами правильно и достойно общаться. Слышишь?

Упрашиваю, раскручиваю, сука, а пошлые игры с ее грудью не прекращаю.

— Мне плевать на то, что у тебя было где-то, с кем-то, когда-то. Меня не напугают женихи, любовники, мужья, в последние я вообще не намерен набиваться. Давай попробуем, одалиска? Вдруг…

Сам себя, да и ее, похоже, завел, Смирнов? А как спускать пар намерен? Теперь я лезу жадными руками за ее брючный пояс, расстегиваю пуговицу, дергаю замок, перегибаюсь через хрупкое плечо и зрительно слежу за тем, куда бессовестно одну руку запускаю, а вторую предусмотрительно держу на вздрагивающей сисечке. Дрожит Несмеяна — боится или уже ловит наслаждение?

— Это ведь не дружба, — шелестит, отведя голову в сторону. — Ты не умеешь с женщинами дружить. Это все неправильно… Неверно! То, что ты сейчас со мной творишь…

Сука! Гладко, горячо… Сильно сжимаю это место — Ольга дергается, но все равно не издает ни одного стимулирующего меня на продолжение звука.

— Покричи! Тебе нужно. Климова? Шепни хоть что-нибудь! Тебе приятно, а чего-то большего хочется?

Прохожу своей рукой немного дальше, трогаю мягкие, словно шелковистые складочки, осторожно раздвигаю — немного влажненько, это хорошо, и:

«Привет! Я — женский звонкий колокольчик!».

Уже пульсирует — «папу Лешу» ждет! Тереблю двумя пальцами и то же самое творю свои языком в ее ключичной впадине.

— Тшш, — немного отстраняюсь, шиплю и начинаю медленно тереть то самое место. — Тшш, одалиска! Помогай мне — вперед-назад, вот так, давай, солнышко. Сейчас немного расслабишься, переключишься, потом подумаешь, — прикусываю мочку уха и держу, из-за чего моя речь становится похожей на детские смешные фразы с половиной не выговариваемых звуков, — чуть отогреешься, отойдешь и мы… подружимся! С тобой подружимся!

Ускоряюсь и добавляю надавливающие круговые движения — она шипит, громко дышит через нос, отвернувшись от моего лица, смотрит куда-то в сторону, но не произносит ни звука. Чувствую легкое дрожание женских ног, бедра мелко и ритмично вздрагивают, а ручки, пальчики скребут те книги, что я бы никогда не прочел, если бы… Сука! Не останавливаю напор, но, блядь, теперь сканирую глазами все то, что там написано:

«Любовь, кровь и адское наслаждение» — еще сильнее, прокручиваю сосок, жую резцами ее ухо;

какая-то херня под сексуально-емким названием:

«Хочешь крошку, сосунок?»;

а рядом мягкие обложки:

«Возьми меня, щенок!»,

«Люблю тебя, мальчишка!»,

«Я (не) твоя звезда»,

«Люби меня, как я тебя»,

«Любовный напиток, страстный эликсир — экстаз»,

а на финал:

«Любовь! Да сохранит нас!».

Твою мать! Она кончает с жалким собачьим поскуливанием себе в правую руку, словно мужик, выплеснувший вязкое терпкое семя в кулак, — кусает ладонь, вгрызается что есть силы, плачет, да практически ревет, толкается и отпихивает меня.

— Оля, Оля, тише, перестань! Ты…

— Пошел вон, урод! Я… Господи! Это же насилие! Вы… Вы… Вы — твари!

— Теперь у тебя ничего не выйдет! Я не уйду! И дружбы тоже, увы и ах, больше не будет. Слышишь, одалиска? Ты двигалась со мной в такт, все повторяла, выполняла, значит, слушала, прислушивалась, старалась, мозг свой законопаченный выключала, чему-то новому в этом плане училась. Вот это все, — отхожу и указываю руками спешно одевающейся Климовой на грязный вонючий книжный склад, — бред, чушь и профанация. Ты, Несмеяна, своего принца ждешь? Он не приедет! Охромела его кобыла. А я, кузнец, тот самый грязный коваль, сука, рядом. И буду, слышишь? Слушай сюда, — подхожу к ней ближе, обхватываю одной рукой подбородок, смешно надавливаю на щечки и направляю на себя ее заплаканное лицо, — и запоминай, Оль. Внимательно, пожалуйста. Я, — еще чуть-чуть давлю и приближаюсь своими губами к розовым манящим влажным лепесткам, смотрю на ее рот и вздрагиваю, словно от наваждения избавляюсь, — буду, — уже касаюсь верхней пухлой губки, — тебя добиваться! И у меня получится!

Блядь! Какая красота! Одной рукой обхватываю ее затылок, второй притягиваю Климову к себе за талию, вжимаю в свой корпус и заставляю гибкое тело в пояснице выгибаться. Наша поза, весьма вероятно, — крутая фишка в качестве обложки для ее слезливых романов! Пользуйтесь, фотографируйте. Всасываю верхнюю дрожащую губу, пробую на вкус капающие соленые слезинки, зубами осторожно по внутренней кромке прохожусь, стону ей в рот, чавкаю, жру одалиску и совершенно своего звериного напора не стесняюсь.

Она сказала, что я — «урод», так я этого теперь, после всего, что тут между нами было, и не отрицаю!

— За Вами?

Наверное. Я не знаю. Смотрю в маленькую смятую руками бумажку и пытаюсь найти там назначенное время приема.

— У меня на 9.35, — тихо произношу пританцовывающей рядом со мной девице. — Уже половина десятого, наверное, через пять минут зайду.

— О, а у меня 10.15. Двадцать минут на человека, значит, где-то бродит еще одна неприкаянная душа, — девушка улыбается, по-моему, даже подмигивает и, пятясь, начинает отходить. — Я еще туда схожу, не могу, давит так, что сил больше никаких нет. Скажите, пожалуйста, что за Вами еще как бы две неразумные девчонки? Ага?

Ага. Обязательно скажу…

Он сбавил обороты. Алексей просто все прекратил? Закончилось? Это — мой долгожданный финиш, или его очередная перегруппировка?

— Девушка, Вы крайняя?

Уже другая «одалиска» интересуется продвижением в электронной очереди? Они тут что, размножаются почкованием?

— За мной еще две души.

— Чего-чего? — она смешно выпучивает красивые голубые глаза и демонстративно цокает. — Два человека, что ли?

— Да, — оглядываюсь по сторонам и пытаюсь найти ту, которая куда-то побежала. — Одна сейчас подойдет, где-то здесь суетится, а вторую я еще не видела. Но…