— Смирняга, нет значит нет. Такое правило, помнишь?

— Я ей, насколько помню, ничего такого и не предлагал. Заверещала, чтобы я ее не трогал, а я даже и руку-то не поднял. Видимо, малышка — сбежавшая из лепрозория. Бедняжка! Надо денег дать, пусть мазь какую-нибудь дорогостоящую купит, чтобы язвы купировать и проказу среди нормальных людей не распространять…

Вот и весь мой вечер! Восточная красавица с импровизированной сцены быстренько сбежала, а толпа ублюдков отныне адским чертом смотрит на меня. Круто. Нашел занятие на никак не заканчивающийся остаток дня своего рождения. Теперь я тупо сторожу девчонку — сижу и жду, когда опять на сцену выйдет, но она, похоже, на сегодня отбрила всех, а не только меня. Еще несколько раз, после однозначно провальных номеров других артисток, я слышу имя «Якутах» и определенные далеко идущие планы на танцовщицу от некоторых сидящих неподалеку моральных уродов:

«Красотку раскачаю на своей дубине, потом нагну и буду всю ночь сучку нагибать, отжарю так, что солнцу станет завидно — мы бабки платим, а она тут нос свой задирает. Патентованная шалава, но строит из себя маленькую целку. Косплеит шлюха. Надо проучить — пусть отрабатывает голышом и сладким ртом. По рукам, братва? Заметано. Я тоже в деле!».

— Леш?

— А?

— По домам?

— Я остаюсь, Гришаня.

— Извини, но я тебя тут одного не брошу.

— Я не один, тут до черта народа. И потом, я — не девица, меня не нужно сопровождать, — ухмыляюсь и похлопываю его по плечу. — Все будет нормально. Я не стану искать на свою сексуальную задницу каких-нибудь любовных приключений. Это однозначный пас сегодня — настрой уже не тот и подходящих кандидатур тут, как оказалось, нет. Прости, что с девочками так вышло, — прыскаю со смеха, — не встала масть, вот ни хрена и не сладилось у нас…

— Плевать на них, а вот ты на взводе — это по твоим расширенным зрачкам читаю.

— Абсолютно нет! Ты не прав. Нет никакого «взвода», я спокоен, все нормально. Просто, — показываю ему свои часы, — время детское, если я домой припрусь, да еще и в гордом одиночестве, отец скажет, что я свой день рождения проволынил и просрал, еще один год псу под хвост задрал. Сыновья у моего отца — конченые дебилы, но все в него и рожей, и по тяжелому характеру. Нельзя мне пока домой! Блядь, да я и сам все понимаю.

— Половина первого ночи? По-твоему, немного рановато? — затыкается, увидев мой красноречивый взгляд, а потом уточняет. — Сейчас у своих живешь, что ли? Я не понял.

— Не хочу об этом говорить, так вышло. Не могу один — не приспособлен, вою и схожу с ума в тех четырех стенах — скучно, мерзко, противно, начинаю погружаться в долбаные мысли, самокопаюсь. Мать сильно плакала в последний раз, когда увидела заросшую рожу своего сынка, вот я на временное совместное проживание прогнулся. Это не долго продлится, после первого незамедлительного косяка опять уеду мировые выставки покорять — среди чужих людей я свой, браток, а среди своих — неуживчивый чурбан. Гриш, я прошу, поезжай домой. Со мной все будет хорошо, все в порядке, — оглядываюсь, слежу за выходом и за тщедушной тройкой человеческих отбросов, пытающихся друг другу что-то доказать со слабенькой девчонкой. — Я позвоню, Гришаня. Давай, брат. Давай-давай…

— Не хочу бросать, — Велихов ломается и пошло корчит рожу.

— Я — не баба, ты меня не бросаешь, а удаляешься реализовывать свои мужские потребности. Пошел вон, старик, а то я чувствую себя каким-то недоразвитым сосунком, который слепо ищет твою юридическую сиську, а ты, козел, из жалости ее мне милосердно предлагаешь. Это, блядь, противно. Пошел вон! Заканчивай жалеть меня.

— Не жалею, не жалею. Еще раз с днем рождения, засранец, — он поднимается и склоняется над моей скрюченной фигурой, зажимает шею и трясет, как куклу. — Не обижайся, но завтра важное для одного задрота слушание, я не могу опаздывать — там гонорар слишком большой! Слышишь?

Он отпускает мою шею и в сторону отходит:

— Пока, Смирнов!

— Гриш, — суфлирую в удаляющуюся спину друга, — скажи Максу, что я помню про Надькин заказ в ресторан — сделаю, как обещал, будет кукле витая мебель — французский уличный вариант. Я переделаю то, что ей не понравилось немного позже. Не могу пока, сейчас в кузне запара…

— Морозов знает! — Гришка оборачивается и с улыбкой говорит. — Леш, Макс в курсе, что ты — человек слова. Не переживай об этом. Да и этой парочке сейчас определенно не до «уличного варианта», как я из твоих рассказов понял.

— Да, крысеныш там симпатичный. Такая кнопочка красивая. Повезло звериному царству, — вздыхаю и отряхиваюсь словно от наваждения избавляюсь. — Спасибо, что пришел, старик.

И… Ушел. Но и за это хочу сказать ему отдельное «спасибо» — Велихов умеет быть ненавязчивым, вроде рядом был, а сейчас, как привидение, исчез. А был ли мальчик, тот самый адвокатик Гриша? Сам с собой смеюсь. Ей-богу, как сумасшедший. Отец, похоже, прав:

«Смирняга, ты — еще какой дебил».

Так и не дождавшись не пойми чего, закрываю счет, забираю сигареты и зажигалку, просматриваю молчащий целый вечер телефон и, покачиваясь, выхожу на улицу. Весна! Апрель. Воздух сигнализирует о начале новой жизни, нового года, моего необратимого двадцать восьмого. Останавливаюсь на выходе, прикуриваю, затягиваюсь и по-звериному задираю голову вверх, вместе с дымом в воздух выпускаю жалобный вой:

— У-у-у-у-у! — потом вдруг тихо хохочу. — Твою мать, дожился — волком вою на весеннюю луну!

Резко затыкаюсь и по сторонам, как нашкодивший, оглядываюсь — вроде бы никто не видел это выступление. Тут типа никого. Фух! А то заметут туда, куда не надо! Ну что, погулял, «Смирняга»? Пора и честь знать! Засунув сигарету в зубы, а руки в карманы, подтянув плечи к ушам, пританцовывая подхожу к своему пикапу. Иссиня-черная блестящая громадина с тремястами необъезженными ржущими кобылками под капотом — высокая посадка, литые диски, автомат, полноприводная «походка», двойной турбонаддув, и плюс искрящийся отбойник на жуткой сетчатой морде — автомобильный суперзверь.

— Моя детка, — глажу кузов и обхожу машину спереди. — Соскучилась, малышка? Сейчас-сейчас.

— Куда ты, Якутах? Иди сюда, звезда. Якутах, Якутах…

Похоже, больше на стоянке не один — нас тут трое? Нет, четверо! По-моему, все же впятером? Те конченные уроды задирают странную и прокаженную танцовщицу, преграждают ей путь, пытаются выдернуть из рук сумку, стараются пощупать задницу — словно кобылу под случку подбирают, один хватает грязными руками волнистый локон и подносит его к своему влажному рту. Вот так и знал, блядь, что все этим и закончится!

— Мне нужно домой. Простите, пожалуйста. Я очень тороплюсь. Я спешу. Давайте в следующий раз. Я вас умоляю, — ноет, всхлипывает и с надеждой по сторонам осматривается. — Ну, пропустите же. Мне нужно, я не могу с вами гулять. Пожалуйста…

— Недолго, лапочка. Совсем чуть-чуть. Туда-сюда, выпьем винца, закусим, поболтаем, отдохнем, мы тебя потом проводим. Ну же, Якутах?

— Сколько можно тебя ждать? А? Натанцевалась? — машу руками и ору во всю свою большую глотку. — Я жду тебя тут три долбанных часа. Задрался, мать твою, и я на взводе. Терпению пришел конец! Подойди! Ты! Иди сюда, кому сказал…

ЗАРАЗА! Ласковое прозвище все же не рискую выдать вслух, чтобы не спалить нашу только-только организовавшуюся контору. Она замечает меня и ножками шурует быстро в нужном и очень правильном направлении. Я жду и не двигаюсь с места — сама подойдет, если не дурочка, конечно.

— Ну, сучка, иди-иди. Увидимся в скором времени, шлюха, — вот и все словесные поощрения, которых она удостоилась от компании дебилов в свой симпатичный, чего греха таить, упругий зад.

Как это мило, гребаные уроды! Подходит ближе, а я вот ни хера не понимаю. Она — славянка, что ли? Где ее чернющие глаза и коричневый загар?

— Спасибо, — шепчет очень бледными губами. — Вы мне очень помогли. Ребята прицепились, но я им ничего не обещала. Не подумайте. Я их вообще не знаю.