Ну, скажем так… Все не все, мамуля! Это спорно! А вот ее? Ее она знает? Если да, то достаточно ли хорошо? Мать учила Климову, мой батя тесно общался с ее покойным отцом. Служили вместе, праздновали что-то, гуляли, но я не помню этой девочки, затем девушки, и на финал таинственной женщины среди своих друзей, с которыми частенько встречались на новогодних утренниках или многочисленных праздниках-корпоративах — отец таскал нас с Серым везде. По детству мы с братцем не знали слово «скука» или «сезонная хандра» — батя щедро разбавлял наш досуг, да плюс еще Шевцовы и немного Прохоровы, когда Надька выходила из очередного детского больничного отделения. Ветрянка, краснуха, скарлатина, один раз был даже коклюш — но потом врачи разобрались, ложная тревога — Голден леди просто «съела» в очередной раз «что-то не то». Она, мерзавка, приносила бяку-каку, а мы с братвой ходили по всем больницам с куклой исключительно за компанию — так амбулаторно поддерживали ее. Все это было! Но Климовых в моих воспоминаниях нет — пустая, не зарисованная, страница! Их не помню — ни отца, ни мать, ни ее. Я не встречал доблестное семейство до той злосчастной ночи в клубе. Что о ней знают на сейчас мои родители? Да ты, хитрец, надумал действовать за женской спинкой — какой порядочный сынок? Нет! Это очень некрасиво, даже подло и однозначно неправильно. Ольга — взрослый человек, а мы своими Смирновскими «задушевными» беседами за ее плечами наглым образом вмешиваемся в ее же личную жизнь. Неправильно! Бестактно и очень самонадеянно. Мать, как в горячке, заламывала руки и твердила:

«Она — интересный собеседник, Лешка. Я прошу. Пообщайся с ней чуть-чуть».

Я хмыкал, но маме все же дал слабенькую надежду. Не отрицал тогда, да и сейчас не особо спорю и вроде бы не лезу на рожон. Но!!! Оля не идет на контакт. Совсем! Вернее, вроде раскрывается, расслабляется, даже юморит, разрешает многое, вплоть до дебильных занудно-интеллектуальных жарких разговоров-споров с моей безоговорочной победой — люблю за пояс затыкать, это у меня от мамы; но как только что-то большее или половое — все, «привет», какой-то легкий проигрыш — передышка в разговоре, и опять тот самый… «Привет!». А вдруг у нее есть жестокий и ревнивый муж? А я вот своим присутствием провоцирую семейный скандал, беспочвенную ревность, возможные разборки. Плевать! Нужно, долбодятел, за своей такой сверхпривлекательной половиной внимательнее следить и никуда одну не отпускать, раз у девочки проблемы с верностью и мужским навязчивым вниманием. Сука! А мать почему о нем ничего не знала? Ведь очевидно же, что это, наше такое общение, в частности, может за собой «пренеприятности» повлечь. А возможно ли, что Ольга стыдится своего прошлого или имеющегося семейного статуса? Вполне! У нее грустный и ненавидящий мужчин взгляд, пренебрежение в глазах, когда речь заходит о половых отношениях, словно стойкое разочарование, как будто бы уже все решено и ничего, увы, с этим не сделать. Да прям! Можно подать на развод, в конце концов. С этим определенно нужно что-то делать. Кыш-кыш! Этого мне только не хватало:

«Смирняга-брат — семейный адвокат!».

Ухмыляюсь, предвкушая возможные варианты развития такого положения. Закладываю сигарету в зубы, втягиваю никотин и отклоняюсь на стуле — спустив руки вертикально вниз, вишу на двух скрипящих ножках, уставившись светящимся кончиком сигареты в деревянный потолок веранды.

— Алеша?

И вот опять… Привет! Да чтоб тебя, одалиска! Стул опускается с грохотом на играющий настил, а я давлюсь выхлопным ядом и быстро задыхаюсь:

«Твою мать, как жить хочу!».

Совсем не ожидал присутствия еще одного человека здесь, со мной. Перхаю, как чахоточный, и стучу ногами по полу.

— Я… Ох! Ты? Чего не спится? А? — кашляю и давлю в жестяной банке сигарету. — Разбудил? Помешал твоему ангельскому сну?

— Нет-нет. Я не спала, наверное, уже пару часов. На новом месте неспокойно, вообще не спится. Масса эмоций, впечатлений, да и между ног болит.

Да ну! Ведь ничего вроде не было? Малышка боками растянула, не пойму? Ну-ну! Не спится, «масса впечатлений и эмоций»? По-моему, она надеялась — я на это точно уповаю, что страшный зверь зайдет и овладеет сим гибким телом? Тайно, под покровом ночи, но, увы, все сорвалось. Насильник был не в силах и, если честно, на тот момент не в том игривом настроении.

— Я напугала? Прошу прощения. Не хотела. Можно? — указывает рукой на стоящую рядом садовую скамейку.

— Угу, — прокашлявшись, приподнимаюсь с насиженного места и усаживаюсь рядом с ней. — Мне кажется, — осматриваю ее хлипкую одежду, — ты околеешь в этой кофте. Надо бы чего-нибудь сверху накинуть. Слышишь?

Прикасаюсь к плечам, обтянутым какой-то слишком легкой, как по мне, херней.

— Оль?

— Больше ничего нет. Не захватила. Думала, что этого будет достаточно, — жалостливо-извиняющимся тоном говорит и показывает вздрагивающим движением плечей на то, что сейчас на ней висит красивой, но бесполезной тряпкой.

— Угу-угу, а я ведь тебя предупреждал, — поднимаюсь и направляюсь в дом. — Так-так, сейчас-сейчас, что-нибудь подберем из новомодного, но удобного, гардероба этого противного Смирнова.

— Леш, не надо…

— Это был не вопрос и даже, одалиска, не предложение. Как мой батя говорит — необсуждаемый приказ! Кофе-то будешь? — гну свою линию и не слушаю ее. — Иди сюда, зайди, пожалуйста, внутрь, а то там замерзнешь. Оденешься теплее, и мы снова на свежий утренний воздух выйдем. Давай-давай!

— Не отказалась бы, — она шуршит за мной и спокойно объясняет свое движение. — Я помогу на кухне. У меня есть галетное печенье — не сладкое, скорее пресное, но со сладким кофе…

— Я пью без сахара, без сливок, без молока, одалиска. Обычный, так сказать, без прикрас и прочих изысков. Что называется, по-крестьянски, по-простому. Не надо, например, экзотической восточности, пряностей, души или любви. Турка, пара чайных ложек коричневого порошка и, естественно, холодная вода. Главное, чтобы не сбежал — плиту трудно отмывать, да и мама заругает, — смеюсь. — Все! Непривередлив наш «Алешенька» в кофейных традициях, потому что ни хрена в этом не соображает. В еде, правда, тоже, — затыкаюсь на одно мгновение, останавливаюсь, словно подбираю нужные слова, а выбрав, вслух вещаю, — не фонтан. Морозов говорит, что я, как вечно голодный, ем, просто жру, как зверь, рву зубами, глотаю и за следующей порцией наблюдаю, типа не чувствую вкуса, нет насыщения, не знаю чувства меры, как вечно голодный пес. И так во всем, Оль. Это, видимо, проблема…

Резко прекращаю говорить — зачем ей это все? К чему развел никому ненужную полемику, словно сообщаю будущей жене о своих кулинарных предпочтениях и изюминках в подарочном характере. Забылся, видимо. Ну, одалиска, с утра энергия бьет ключом!

— Я все поняла, — спокойно реагирует, отходит от меня и направляется на кухню. — Пойду тогда варить? Не возражаешь?

— Даю добро и благословляю, — смотрю на удаляющуюся, по-моему, мной обиженную женскую спину.

Оборвал, что ли, резко? Накачал словесной бурдой? Что за смирившийся и жалостливый тон? С ней трудновато… По утрам особенно! И это без сексуальных отношений, а если была бы жаркая постель, то все… Громкая, но похоронная труба? Задумываюсь на одну секунду, прокручиваю этот разговор, стараюсь не заострять на нем внимание, уверенной походкой захожу к себе в комнату. У меня всегда есть теплая рубашка, как талисман на счастье и удачу — ей будет, конечно, великовата, но ничего и так сойдет, байковая тепленькая куртка с моим персональным запахом. Помечу Климову собой! Плотоядно улыбаюсь и вытягиваю из сумки нужный в очень крупную клетку мужской атрибут. Принюхиваюсь — пойдет, душа моя, и ко мне быстрее привыкнешь. Возвращаясь на кухню, сразу улавливаю носом кофейный аромат и наблюдаю склонившийся над плитой красивый тонкий силуэт. У Ольги очень женственная фигура — ее талию я могу обхватить двумя руками так, что пальцы одной стопроцентно встретятся с пальцами другой, еще и друг на друга на пару сантиметров забредут. А задница вообще зачетная, ее «карданный вал» оценил еще в том клубе, где Климова, она же Якутах, она же изумруд, она же Оленька, ритмично совращала мужскую толпу, как будто находилась под пыточным электрическим напряжением. А ее лицо… Ах, как она была зла! Точно. Без сомнения. На всех чертом смотрела, словно каждого за что-то личное кляла.