— Нет-нет, Антонина Николаевна, Вы ошибаетесь. Я не грустная, просто такое строение черепа и слабая подвижность лицевых мышц. Мне трудно улыбаться, тем более что Алексей всегда искусственность просекает, когда наигранно и не по желанию, вот я больше и не испытываю с ним судьбу…
Смирнова с недоверием из стороны в сторону качает головой.
— … Я ведь очень часто в облаках витаю, а Лешка говорит, что у меня романтическая чушь портит одну-единственную здоровую мозговую извилину, заточенную на одно лишь определение цветов светофора с целью сохранения моей жизни в дорожной обстановке. Он считает меня наивной… Мне кажется, что я… Простая, скорее, глупая и уж точно совсем не вдумчивая, поверхностная и проходная… Наверное, наивная. Ему лучше знать.
Мне очень жаль, Антонина Николаевна, что Ваш Великолепный сын по какой-то никому не известной причине волочится за мной и не сдает позиции в своих намерениях!
— Это все неправда, Климова. А все что ты мне в качестве описательных аргументов привела — откровенно глупая бравада и самоличное уничижение. Словно ты наказываешь саму себя. Это контрпродуктивно, детка! Скорее бессмысленно, чем оправданно и справедливо.
— Так Лешка говорит…
— Извини, не верю. К тому же, зная сына, мне кажется, что он пытается с тобой так пошутить, еще, по всей видимости, слегка бравирует, избыток своей энергии выпускает, когда боится, что не так рельефно выглядит в твоих глазах. А я точно знаю, поверь, пожалуйста, что ты ему очень дорога…
Моя, похоже, очередь отрицательно кивать.
— Я столько лет знакома с этим парнем, Ольга. Все именно так, как я сейчас тебе обрисовала.
Спорить не буду, потому что все-таки не знаю, не уверена, устала загадывать и додумывать, придумывать то, чего на самом деле нет! Он ни разу мне об этом не сказал.
— Не обижает тебя? — Смирнова серьезнеет, еще чуть-чуть начнет грозить всем пальчиком. — Ты его, если что, на место ставь, Лешка в этом отношении безобидный — можно законно и заслуженно поругать. Он исправится и улучшить ситуацию, в этом мой старший сын весь в меня.
Правда? А Лешка говорил, что он вылитый отец, к тому же с детским безобразным школьным поведением.
— Все очень хорошо, Антонина Николаевна. Не в чем и не за что его ругать. Он — прекрасный человек, великолепный… Сам себя так называет!
И я его…
— О чем тут шепчетесь? — Максим Сергеевич присоединяется к нам на кухне.
Похоже, черная полоса сменилась белой, а у этой взрослой пары наступил семейный баланс.
— О женском, Смирный. Все о своем, — Антонина Николаевна подходит к мужу, утыкается лицом в его грудь и как будто жалуется.
Очень сильно надеюсь, что не на меня!
— Ты… — Максим Сергеевич, похоже, растерялся от такого поведения своей жены. Одной рукой неуверенно обнимает женские вздрагивающие плечи, а второй ерошит волосы:
— Кроха, ну, что с тобой?
— Депрессняк! — бурчит. — Устала, Смирный. Сил нет, больше не могу…
Я бегаю глазами по кухонной обстановке — не знаю, куда себя деть и что в этой ситуации следует сказать или сделать. Встречаюсь глазами с отцом — он медленно моргает и легким кивком указывает на выход.
Все очень странно, скованно и напряженно. В этом гостеприимном доме сегодня мне вообще не по себе. Оглядываясь назад, как жалкая воровка, возвращаюсь в зал, где застаю очень странно сосредоточенного Алешку, выкручивающим себе пальцы.
— Леш…
— Поехали домой? — он задирает голову и с надеждой в ожидании положительного ответа замирает.
— Ты хочешь?
— Уже все? Ты наговорилась с мамой? Семейный ужин, по-моему, закончен.
Господи! Смирнов! А что с тобой?
Осторожно подсаживаюсь и приставным ягодичным аккуратным шагом подкрадываюсь к его бедру:
— Я где-то не права? Что-то сделала? Ты недоволен мной, Алешка? — дергаю за рукав рубашки и легонько толкаю его в зад.
— Нет, — опустив голову, не глядя на меня, таинственно улыбается.
— А что тогда произошло? Ты как-то погрустнел.
— Оль, с тобой это никак не связано, — все так же, не поднимая глаз, тихо отвечает. — Вернее, дело не в тебе…
— В Сережке? — склоняюсь и пытаюсь заглянуть в его лицо.
Он вздрагивает и переводит на меня надменный взгляд и высокомерно шикает:
— В Сережке? Ну, нет, душа моя. Не в нем. С чего бы мы с отцом обсуждали отсутствующих за праздничным столом. Копнешь поглубже, Оля, или мы сейчас замнем для ясности?
— Ты злишься на меня?
— Нет, — резко обрывает. — Нет, душа моя, нет.
На этом все? Новогодние каникулы закончены? Наступают трудовые будни, мой Смирновский новый срок и наш совместный напряженный быт?
На улице по-прежнему самодовольно царствует пронизывающий холод, а в салоне автомобиля — тишина, тепло, уют, покой и стойкий хвойный запах. Мы едем где-то полчаса, а Лешка не проронил пока ни слова. Мне неуютно и беспокойно, как будто в чем-то провинилась, но, увы, никак вот не сориентируюсь по обстановке в чем. Протягиваю руку к воротнику его куртки и щекочу за заросшую скулу — Алексей не смотрит, но точно поднимает уголок рта и плотоядно ухмыляется, пытается плечом поймать меня и даже хочет цапнуть за мой наглый указательный палец.
— Одалиска, перестань! Доиграешься сейчас!
Отпустило? Отлегло? Что тогда с ним было?
— Ты сердишься, Алеша?
Смирнов очень глубоко вздыхает:
— А есть повод, Климова?
— Вот ты мне и ответь, — укладываюсь в пассажирском кресле на бок.
Поправляю ремень безопасности, расстегиваю сапоги, на пол сбрасываю и затягиваю ноги на сидение. Машина едет, Алексей сосредоточен на лобовом стекле и ни на одну несчастную секунду свой строгий и насупленный взгляд от дороги не отводит.
— Отец спросил о нас, Оля.
— В какой связи? Я не совсем понимаю, — приподнимаю голову и настораживаюсь, — Максим Сергеевич спросил…
— Про наши отношения…
Кому какое дело? Что происходит? А главное, зачем это ему?
— Леша, поверь, пожалуйста, это инициатива…
— Я сказал, что все серьезно, — он быстро переводит на меня свой взгляд, как-то вымученно улыбается, а затем — назад. — Все серьезно, слышишь!
Слышу-слышу! Это ведь был твой вынужденный ответ? Или все же добровольный? Вот чего никак я не пойму.
— Алеша…
— Все ведь по-настоящему, душа моя! Искренне, надолго! Я бы сказал, чересчур серьезно! А ты что думаешь? Согласна с таким определением?
Молчу…
Алексей внимательно рассматривает украшенный переливающийся яркими огнями город и, выбрав место для парковки, внезапно сворачивает на него.
— Куда мы? Ты же сказал «домой, душа моя».
— Успеется. Сейчас пойдем-ка покатаемся.
— Что-что?
— Сто лет не прыгал на ватрушке. А ты?
Вообще ни разу. У меня было несколько иное детство. И потом, я — маленькая девочка. Разбитые носы и мокрые коленки — это не про женский пол. Пародия на фигурное катание в специально оборудованном месте, надежный и уверенный инструктор и бортик с меня ростом — это мой Климовский триумф.
Он глушит двигатель, отстегивает свой ремень безопасности и поворачивается ко мне с удивленно-вопросительным взглядом:
— Тебя силком, что ли, тянуть? Климова, подъем!
Делать, по всей видимости, нечего. Я с кислым выражением на лице, с ярчайшей гаммой чувств и внутренними переживаниями, степенно, очень медленно, вытягиваю карабин ремня из паза, затем, украдкой поглядывая по сторонам, спускаю ноги, поправляю теплые носки, вздыхаю, шмыгаю, соплю, начинаю хныкать и… Немного подвывать.
— У-м-у-м.
— Оля-я-я-я! — Леша наклоняется в поисках зрительного контакта. — Давай-давай, малыш! Я на горочку с тобой хочу.
Господи! Что за наказание?
— Угу, — поправляю пуховик, натягиваю до бровей свою шапку, надуваю губы, пялюсь, как умственно отсталая, в лобовое и какого-то внезапного спасения жду.
— Ясно, — он шипит и выскакивает из машины.
Лешка громко хлопает дверью и спешно обегает спереди автомобиль.
— Привет, солнышко! — широко открывает мою дверь и расставляет руки по сторонам. — Ну что? Идем гулять, малыш?
