Я не волнуюсь. Не волнуюсь! С чего он взял? Нет волнения. Есть долбаная настороженность и Настины слова. В них я, как в прописную истину, почему-то верю. Поэтому я не переживаю, а просто со смирением жду. Я слабая и неуверенная в этом отношении женщина. Да и что с меня такому, как он, бугаю, взять. Даже если мы вдруг по какой-то неоднозначной причине окажемся в одной постели, как заверяет женщина, то он очень быстро все поймет. Готова биться об заклад, что Алексей разочаруется и переключит свое неспящее либидо на что-нибудь иное, стоящее, более искушенное, эмоциональное и отзывчивое. И потом, сколько ему надо той самой «ласки» для физического расслабления? Я ведь не выдержу и точно ничего не дам — его старания пройдут впустую. В машине, по пути сюда, он с юмором или издевкой об этом заикался, пугал меня или предупреждал о своих индивидуальных предпочтениях. Так я все равно не смогу удовлетворить его. Нет жизни в этом плане! Не умею и, как говорит Настя, мне тоже не дано. Я — «фригидное, холодное, безжизненное тело» со «смазливой мордой» — пустое полотно, на котором, увы, не долго держатся мужские краски. Так «он» говорил, когда сонную или крепко спящую брал — утром или глубокой ночью, придя со своей адской службы. Всегда сзади, очень грубо, быстро, мощно, вдавив лицо в матрас или подушку, вколачиваясь в тело, шипел мне в ухо очередной приказ заткнуться, заглохнуть, не орать, дышать носом и не плакать — в офицерском общежитии слишком тонкие стены, а я кричу, стону, реву и подвываю. Наверное, потому что было больно. Всегда, все время, при каждом его наглом проникновении — я так и не привыкла, он времени на это не давал, а потом, по-моему, это все вошло в индивидуальную привычку — с тех пор я сплю исключительно на животе, подставив под возможные «приятности» свой зад. Вот так к мужскому желанию всегда готова, а на случай хлипких стен — вообще не разговариваю, скорее, о своих чувствах, ощущениях в постели не болтаю. Молчу и терпеливо жду финала. Господи, опять! Забыла ведь об этом, а с этим человеком все снова прокручиваю и переживаю!

Медленно опускаю скрещенные руки на свой живот. Сначала глажу тело, а затем вдавливаю внутрь и пальцами в грубую ткань врезаюсь. Как будто в атмосфере подвисаю на одно мгновение, смотрю в быстро растекающуюся, куда-то удаляющуюся точку, сжимаю ткань футболки и со скрежетом стачиваю свои клыки. Затем вздрагиваю, громко выдыхаю, а при глубоком вдохе пропускаю через ноздри лесной воздух этого помещения:

«Хорошо! Спокойно! Мне здесь ничто не угрожает. Не боюсь, не боюсь. Никого здесь нет».

По-моему, я даже улыбаюсь? Помогает? Помогает!

— Оля?

— Да? Я слушаю Вас. Тебя. Вас, — вздрагиваю и отмираю. Опуская голову, теперь рассматриваю геометрический ковер. — Извини.

— Хватит. Мы ведь уже договорились. Перестань об этом думать.

— Угу. Все-все. Прошло. Тут очень красиво…

Смирнов рукой указывает на комнаты:

— Дама вперед! Выбирай любую.

Вскидываю на него глаза и быстро опускаю, затем прохожу в нужном направлении. Ничего не скажешь, теперь я растерялась — обе комнаты сказочно хороши, прекрасны. Метраж один и тот же, тут без сомнений. В одной есть телевизор, а в другой открытый книжный шкаф.

— Наверное… — захожу в мини-библиотеку.

— Мог бы и не спрашивать, одалиска? Да? Работа и здесь тебя не оставляет.

— Не люблю телевизор, Леша. Глупые программы, очень громко и я абсолютно не понимаю современный мир и сетевые развлечения. Чуждо все!

— Сколько тебе лет, таинственная незнакомка?

— Я… — рассматриваю корешки книг и не спешу с ответом. — Такое у женщин не спрашивают, Алексей. Это невежливо и бестактно.

— Я ведь все равно узнаю. Мать или отец подскажут, но это будет уже не то. Поэтому, пожалуйста, мне очень интересно. Скажи сама. Есть ощущение, что я разговариваю с женщиной как будто из другого измерения, из другой галактики, Вселенной, из иного века. Ты, словно периодически вылетаешь в свой астрал, а потом вдруг возвращаешься в наш похабный мир и выдаешь такое, что трудно мне, например, переварить и уложить в своем сознании. Так что у нас по возрасту, изумруд?

— Мне двадцать семь.

Не знаю, стоит ли после такого числа добавлять «всего лишь»? Возможно, для его двадцати восьми я откровенная старуха, и он хотел бы видеть здесь юную, но точно совершеннолетнюю, дикую «козу». Но так уж вышло, да и мы с ним вроде бы не пара, а так случайно вынужденные знакомые. Дети лучших друзей, не более. Ему придется уживаться с тем, что есть.

— Хорошо, — с выдохом улыбается. — Что скажешь? — указывает рукой на помещение. — Выбрала? Определилась?

— Останусь в этой. Ты не возражаешь? — осматриваюсь по сторонам и прохожу внутрь смелее.

— Нет, — подает мой рюкзачок. — Располагайся, устраивайся и обживайся. Хочешь, полежи и книжку почитай. Нет, тогда просто поброди по дому или выйди на улицу, присоединяйся к нам. Я пойду немного поработаю — клиенты слишком нервные ребята, ждать не любят, к тому же они наверняка учуяли, что я уже здесь. А потом, — грозит возле моего носа пальцем, — потом, одалиска, нас ждет с тобой весьма насыщенный день и вечер. Тебе понравится спокойная Малышка…

— Нет-нет. Ни в коем случае. Я ведь уже сказала, — мотаю головой и выставляю перед собой обе руки. — Это без меня. Не смогу. Я их боюсь. Пожалуйста, не настаивай на этом.

— Ты ведь даже не пробовала и ничего об этом не знаешь, но упрямо талдычишь какую-то чушь. Все! Я уже решил и перерешивать не собираюсь, а значит, так и будет — смирись, одалиска. В этой теме наш разговор с тобой окончен на моей мужской мажорной ноте, — поворачивается ко мне спиной, выходит из комнаты и шествует по маленькому коридору в направлении на выход, а по движению заумную лекцию читает. — Есть иппотерапия, Оля. Современный метод социальной адаптации человека, у которого есть некоторые проблемы в отношениях с окружающим миром, с людьми, или просто у него в жизни непростой период, переживания и огромное горе. Тяжело самому выкручиваться, вот он и теряется, а затем и вовсе уходит от реальности, становится агрессивным или, наоборот, апатичным, аморфным, неживым, никаким. Считай, что это твое назначение и сразу же лекарство — отличное средство от депрессии или периодически накатывающей грусти. Ты успокоишься, погуляешь, приобретешь румянец на щеках, возможно даже улыбнешься, ко мне помягче будешь. Стоит попробовать! Хотя бы ради меня.

Ради него? Уже начинается? Смирнов накопил силы и пошел в атаку, он так наступает, берет меня на абордаж?

— Алеша…

— Я помню-помню — не сомневайся, но и я не для себя стараюсь. У человека должна быть цель в жизни, солнышко. Без цели — мы абсолютное ничто. Я точно не ошибся в определении — НИЧТО! Есть цель, одалиска? Радость от твоей жизни в глазах играет? Я вот не вижу. Тогда вопрос: «Чего ты хочешь, солнце?».

Легко спросил и ждет теперь моего ответа. С улыбкой, очень терпеливо, а я вот, если честно, и не знаю. Что? Есть эта цель? Была ли? Когда-то? Или я бесцельное и глупое создание. В восемнадцать — да, была, и не одна, их было слишком много, какая-то даже определенная надежда щекотала мои руки-плечи и понукала двигаться вперед; в двадцать один — условия, увы, немного поменялись, жизнь не щадила, но закаляла, я против всех житейских неурядиц упорно продолжала движение вперед; а в двадцать пять — разрушились мечты, разбилось все, что с трудом было до этого построено, все изрезано, раскромсано, подло выкинуто за ненадобностью, да я и сама «любимым, но бессовестным, человеком» была вышвырнута, заменена, а потом забыта.

— Спасибо, что привез сюда, — успеваю взять его за руку, — Алексей, услышь меня, пожалуйста. Ничего не выйдет. Не получится. Только из-за меня. Поэтому не трать время, силы, а главное, не редактируй свои цели и желания. Слышишь?

— Не глухой. Отдыхай, наверное, одалиска. Проветри голову, освободи мысли и не сдерживай свои мечтания. Уставься в потолок, потом прикрой глаза, на свою Кассиопею, что ли, слетай, — ухмыляется.