— Я чувствую здесь присутствие Силы, — произнёс мальчик с абсолютной убеждённостью в голосе. Он спокойно, без всякого страха зашагал по проходу к алтарю и остановился перед ним. Возложил руку на алтарь и огляделся.

— Я чувствую здесь присутствие Силы, — повторил он. — Я чувствую, что место это станет новым началом. Центром нового творения.

Срань Господня, подумал Свенсон, бывший священник.

Ибо в голосе мальчика не было и тени притворства, ничего заученного, вынужденного, фальшивого. Мальчик говорил от глубины души.

Господи, спаси его душу, подумал Свенсон. Что они с ним сделали?

— Ты открыл нам тайники своего сердца, сынок, — проговорил Уотсон дрогнувшим от восхищения голосом. Он выглядел потрясённым.

Сев рядом со Свенсоном, Уотсон тихо сказал:

— Мальчик меня, как и прежде, поражает.

Свенсон только кивнул.

Уотсон пристально посмотрел на него.

— Джон, не хочешь мне рассказать, что... тебя гложет?

Свенсон хотел. О да, Свенсон охотно бы рассказал, что его гложет. Сэквилль-Уэст собирался подвергнуть кое-кого процедуре экстракции, и Джона Свенсона в том числе, и когда его спросят, кто он такой, то обнаружится, что его личность — подложная, и тогда они спросят, кто же он такой на самом деле, и узнают про НС, Стейнфельда, Пэрчейза. Это означало, что казнью его самого дело не ограничится: воспоследует кровавая баня. Видишь ли, Уотсон, хотел сказать Свенсон, я тут сижу думаю, а не угнать ли мне машину, ну, на крайняк придумать себе повод отлучиться в город, вырваться за ворота имения, сбежать, укрыться. Вот только, Уотсон, сдаётся мне, что сделать этого до проверки на экстракторе они мне не позволят.

Но это было ещё не самое страшное. Не для Свенсона. Самое скверное было, что он начинал чувствовать себя своим человеком в этой часовне. Его тянуло рассказать им всё добровольно.

Он глянул на мальчика по имени Джебедайя. Ребёнок воззрился на картину маслом, где был изображён Крэндалл рядом с Иисусом. Казалось, мальчишка прикидывает, найдётся ли и для него место на этой картине. Мальчик с предчувствием собственной великой судьбы...

— Ты не хочешь мне рассказывать, Джон? — настаивал Уотсон. В его голосе не было подозрительности, но Свенсон понимал, что ответить нужно, и притом немедленно. Уотсон почуял, что Свенсон чем-то встревожен. Разумеется, про их с Эллен Мэй отношения всем известно. Тем больше оснований внимательно следить за ним. Надо срочно сунуть Уотсону в зубы какую-нибудь легенду.

Свенсон тяжело вздохнул.

— Наверное, мне и впрямь нужно с кем-то поговорить об этом. Меня... беспокоит ощущение, что мы, возможно, предаём мальчика Джебедайю, который сейчас присутствует здесь, и его сверстников. Возможно, мы слишком торопимся. Пытаемся откусить больше, чем способны проглотить. Меня тревожит война. Мы послали в зону военных действий тысячи солдат, а это рискованная операция. Представь себе, что линия фронта отодвинется и захватит, к примеру, Париж. Что, если русские обнаружат наши аванпосты? — Он сокрушённо покачал головой. — Мне кажется, что мы ужасно рискуем. Мы всё поставили на кон. Мы пытаемся откусить слишком жирный кусок и ставим под угрозу всю Программу.

Уотсон понимающе кивнул.

— Ты сообразительный юноша. Да, мы идём на большой риск, но рискуем не всем, что у нас есть. Мы победим, Джон, если только русские не переломят ход войны в свою пользу. Сейчас же они проигрывают. Видишь ли, война сама по себе нам полезна. Она... служит чем-то вроде затмения, отсекающего основные ценности, повседневную мораль. Затмение оставляет людей наедине с тем, о чём они в обычной обстановке и не задумались бы. Возьмём, к примеру, Первую мировую. После Версальского договора Европа лежала в руинах. Она превратилась в мусорник. Все искали виновников этого опустошения. Национальное достоинство немцев оказалось растоптано. Люди отчаянно стремились обрести новую идентичность, чувство направления. Национал-социалисты указали им, на кого свалить вину. На евреев и банкиров, их дружков. И предложили вознаграждение: новую национальную идентичность. Выход из Депрессии, путь к новой Нации, ответственность за перестройку, создание новых рабочих мест, восстановление продуктовых поставок. Но для этого, сказали им нацисты, нам нужно установить контроль. Социалистический контроль. Правда, наше понимание его отличается от представлений марксистов. Мы национал-социалисты!

Уотсон пожал плечами.

— Сейчас всё точно так же. Война лишила крова миллионы людей. Лагеря беженцев переполнены, и наши рекрутеры считают их весьма плодородной почвой для произрастания великого замысла. Ты себе представляешь, как устроен лагерь беженцев? Это микрокосмос. Там происходит автоматическое расовое разделение. Инстинктивное. Воги[52] тут, африканцы там, урождённые европейцы здесь. Красный Крест и другие, те, кто заправляет лагерями, пытаются распределить еду поровну. И её никогда не хватает. Голодные коренные европейцы видят, как иммигранты — темнокожие разных оттенков, — забирают большую часть жрачки себе. Они разгневаны этим... а значит, прислушаются к нам, когда мы с ними заговорим.

Уотсон вошёл в обычный свой раж при проповедях на темы псевдоинтеллектуального фешенебельного расизма. Он сложил руки ладонями вместе, словно пытаясь раздавить ими орех.

Джебедайя подошёл и прислушался к его словам. Мальчишка важно кивал, делая вид, будто понимает разговор взрослых. А почём мне знать, что они сотворили с его мозгом? Не исключено, что детства у него вообще не было, подумал Свенсон. Не исключено, что извращённая логика Уотсона ему понятна.

— И я тебе скажу, что собой представляют люди в лагерях беженцев! — воскликнул Уотсон. — Они суть глина! Податливая глина!

— И какую же форму мы собираемся придать ей? — спросил мальчишка, снова поразив их обоих.

— Форму очищения от грехов! — отозвался Уотсон. — Форму сосуда искупления придадим мы истинной глине, которая послужит нам рабочим материалом. Мы наделим их силой и привьём вкус к расовой чистоте! Наши люди — да, белые люди, обитатели западной цивилизации, — будут процветать и сумеют лучше позаботиться о себе, если очистятся от посторонних примесей. Примесей чужих кровей, религий, культур и экономических учений. Упадок, в коем ныне мы пребываем... подобен прорыву канализационной трубы, несущей грязные мерзкие стоки иноземных примесей...

Свенсон подался вперёд и потрепал Уотсона по плечу точно рассчитанным жестом, ровно настолько дружелюбным, чтобы собеседник этому поверил.

— Ты мог бы стать проповедником. И неплохим, знаешь ли.

Уотсон хмыкнул.

— О, Рик в этой роли достаточно хорош, — сказал он. — Хотя, разумеется, я пишу... то есть помогаю ему писать проповеди.

Мгновение Уотсон сидел молча. Свенсон шевельнулся на жёсткой неудобной скамье; у него затекали ноги и мёрзли ступни. Ему хотелось обратно в дом, но Уотсон явно испытывал религиозный экстаз, и лучше было дождаться, пока того попустит.

— По иронии судьбы, — нарушил молчание Уотсон, — для истории не имеет значения, лучше мы или хуже их. Именно это я объяснял парочке неотёсанных селюков из Айдахо. Я им талдычил, что не имеет значения, лучше мы евреев и вогов или хуже. Мы другие, и... — Он указал на витраж с изображением Дарвина. — И мы обязаны соревноваться с ними, бороться за существование и одержать верх. Мы должны показать, что лучше приспособлены! Превосходство не требуется. Только приспособленность.

— Да, — промямлил Свенсон, — думаю, что я...

Уотсон резко развернулся к нему.

— Ты действительно понимаешь мою мысль? Русские могут смести некоторые наши аванпосты, но в это же время наши люди заронят семена новой формы в обывательскую глину, оплодотворят ими обычных людей. У нас есть связи, у нас лобби. Мы тянем за ниточки. А когда восстанет новая форма... опять же по иронии судьбы, здесь уместно процитировать еврейскую легенду о големе, человекоподобном существе, сотворённом из глины... когда голем восстанет, он будет слушаться только нас.