Он вздохнул. Это он затеял весь проект с участием Стиски. Стиски был предметом его особой гордости. Уитчер говорил:

— Парень слишком хорош, чтобы это оказалось правдой.

Так и вышло. Стейнфельд присутствовал на последней встрече со Стиски/Свенсоном, перед тем, как того внедрили во Второй Круг ВА. Это было ошибкой.

Стиски слишком много знал. И слишком многих.

А теперь у них появился экстрактор. Они всех подвергнут этой процедуре, в рутинном порядке. Если в центры памяти Стиски/Свенсона пошлют нужные запросы, им станет известно о Пэрчейзе. И о том, где находится Стейнфельд.

Свенсона создал ты, сказал он себе. Ты за него в ответе.

Он развернулся к консоли и приказал компьютеру связаться с имением Клауди-Пик.

Рикенгарп вслушивался, пытаясь понять. На совещании говорили кто по-французски, кто по-английски, кто по-голландски. Он сначала удивлялся, что совещание на французской территории ведётся в основном по-английски, но Дженкинс указал ему, что по крайней мере половина оперативников парижского НС — «оперативниками» считались те, кто в любой момент мог взяться за оружие, — англоговорящая, и не было смысла всё для них переводить. Потом этот лягушатник (алжирский иммигрант, точнее говоря) пожаловался, что Стейнфельд рекрутирует неправильных сотрудников, и его бы стоило заменить французом.

Затем явился Стейнфельд, сел в оставленное пустым кресло во главе стола, и французик как в рот воды набрал.

Заткнулись все. Как дети, расшалившиеся на переменке, при виде учителя.

Совещание и проходило-то в школе: в учительском кабинете какой-то старой école, где вместо стен были пластиковые потрескавшиеся панели, а от буржуйки тянуло слабым теплом. Иногда, как сейчас, давали электричество, и тогда в помещении звучно гудели старые флуоресцентные лампы. Окон в комнате, наполовину ужатой против исходной площади, не было. Вместо окон соорудили фальшстену для маскировки от камерадронов. Двое часовых стояли у дверей по обе стороны стола. У каждого на плече был старый «узи». Оперативники, сидевшие за столом, тоже были вооружены, но старались не показывать этого. В НС полагали глупостью бряцать оружием, особенно в преддверии заварушки. Но всё же пушки их лежали здесь, в футлярах, аккуратно сложенные под вешалкой и заряженные.

За длинным металлическим столом, выкрашенным серой краской, на шатких пластиковых табуретках сидели четырнадцать человек, мучаясь от недосыпа и мечтая о кофе. Четыре женщины, десять мужчин.

Так вот оно, парижское Сопротивление. Жалкое зрелище, если честно. Не это ли делает их героями?

Где-то в его сознании зазвенели первые строчки будущей песни.

Дымок сидел по правую руку от Стейнфельда, Юкё — по левую. Остроглаз — рядом с Рикенгарпом, Дженкинс — чуть поодаль. Оба молчали и выглядели уставшими. Юкё и Уиллоу сидели напротив Рикенгарпа.

Присутствовала и Кармен: сидела в углу рядом с врачом. Она на этом настояла. Рикенгарп бросал на неё косые взгляды. Лицо её было серым, но в позе не чувствовалось изнеможённого надлома. Рикенгарпу подумалось, что она изменила внешность. Потом он понял, что дело тут не в этом.

Лицо Кармен изменили складки усталости, а облик — армейская куртка цвета хаки. Кармен собралась на войну и хотела, чтобы все это понимали.

Они с Рикенгарпом и словечком не перекинулись с тех пор, как девушка пришла в себя. Конечно, он пытался извиниться. (Ну и как тут извинишься перед девчонкой, которую ты изрешетил?) Она сделала вид, что не слышит. Никакой холодности или надменности. Она просто не подавала виду, что замечает его существование.

Она меня стыдится, подумал Рикенгарп.

Где-то в Италии — где-то внутри себя — он оставил мысль при первой же возможности вернуться в Штаты или на ВольЗону. Он поначалу лишь играл в партизана, воображая остальных членами своей группы. Настоящей потребности присоединяться к ним он, пожалуй, не чувствовал. Не после той поездки на лодке.

И потом случилась эта история с пушкой. Пистолет показался ему музыкальным инструментом. А потом...

Он зажмурился, но картинка не отступала. Кармен заваливается на спину, кусочки металла дырявят её грудь...

Теперь всё изменилось. Он захотел присоединиться к НС. Будто его разбудили оплеухой. Сидя с закрытыми глазами, он думал: Пока я в неё не выстрелил, я будто спал. Я грезил наяву, играл сам с собой в идиотские эгоистичные игры.

Мир снаружи казался ему нереальным, если не считать реакции слушателей или женщин. А теперь ему будто оплеуху закатили...

— А это что за чувак? — раздался голос Стейнфельда. — Он что, спит?

И Рикенгарп вдруг понял, что Стейнфельд о нём говорит.

Рикенгарп открыл глаза и посмотрел через стол. Все, кроме Кармен, глядели на него.

— Я не сплю, — сказал Рикенгарп.

— Это больше не школа. Не в обычном смысле слова. Так что группы продлённого дня тебе тут не видать.

Стейнфельд говорил язвительным тоном. Кто-то хихикнул. Рикенгарп понял, что это шутка.

Стейнфельд, однако, не смеялся. Он ждал.

— Я Ричард Рикенгарп, — сказал Рикенгарп. Слова застревали у него во рту.

— А я спонсор его гастролей, — сказал Остроглаз.

Кармен раздражённо глянула на Остроглаза, и Рикенгарп принудил себя улыбнуться.

— И я, — добавил Дженкинс. — Я, э-э, тоже его спонсор.

Стейнфельд потянул себя за бороду. Резким движением, точно проверяя, не накладная ли она.

— Но разве не этот молодой человек?.. — Он перевёл взгляд на Кармен.

О Боже, подумал Рикенгарп, но прокашлялся (Господи, не позволь мне сорваться на лепет...) и сказал:

— Я в неё стрелял. Я виноват. Я не должен был требовать у неё пистолет, раз не знал, как им пользоваться...

— Я отнюдь не уверен, что ты в этом виноват, — перебил Стейнфельд. Лишь Рикенгарп удивился этой реплике.

Кармен смотрела на сложенные перед собой на столе руки. Она кивнула.

— Это моя ошибка. Нельзя было ему давать оружие. Я же знала, что он не умеет им пользоваться. И ситуация не была чрезвычайной.

Стейнфельд кивнул.

— Но если он собирается стать оперативником...

Он передёрнул плечами.

— У нас было десять дней в катакомбах, чтобы потренироваться, — заявил Остроглаз. — Рикенгарп пахал, как проклятый. Он не повторит своей ошибки.

Катакомбы. Рикенгарп словно услышал эхо выстрелов, раскатами отдающееся от закруглённых каменных стен. Влажный минеральный запах, слабые нотки сточной вони и затем — пороха. Холодный серый камень подземного тира, изувеченные жалкие деревянные манекены. Холод стали в потной руке сменяется теплом от контролируемых внутренних взрывов. Чётками сухо щёлкают по полу гильзы. Видение гитары на месте пистолета заставляет подавить...

— Он быстро учится. Он научился разбирать и собирать оружие. Он точен. Он осторожен. Мы с ним рука об руку; Дженкинс обучает его работе с полевой рацией. Он старается.

... подступающий к горлу истерический смех.

— Мистер Рикенгарп, э-э... артист, не так ли? — спросил Стейнфельд. — Мы тут не спектакли разыгрываем.

— Я знаю, — начал Рикенгарп, — и...

— Ты пытаешься искупить вину за случайный выстрел в Кармен, тяжко работая, чтобы стать одним из нас?

Рикенгарп чувствовал, что Стейнфельду эта мотивировка покажется неубедительной. Но он понимал, что ложь Стейнфельд распознает.

— Отчасти. Однако... — Он поискал нужные слова, не нашёл, но попытался объяснить, как смог: — Тут не только это. Всё меняется, когда ты... это как будто... ну, как в том рассказе По. Там человека привязали к столу, а вокруг него крысы. А в моей версии это как будто его привязали, и он уснул, и приходит кто-то ему помочь, перерезать путы, спасти от крыс, и тогда крыса кусает спящего, и он... э-э, гм, когда он просыпается от боли, он дёргается и случайно бьёт того, кто пришёл ему на помощь, и когда понимает, что натворил, то принимается истреблять крыс, но это ещё и потому, что он понял то, чего никогда не понимал прежде. Что крысы повсюду вокруг...