— Я никогда не причиню тебе зла, клянусь, — его пальцы осторожно нашли мои. Я подняла мокрые ресницы, посмотрела, и вдруг поверила. Сумрачные глаза не врали. Они говорили правду.

— Не бойся меня.

— Я тебя совсем не знаю, — отозвалась я глухо.

— Это не важно. Главное, знай, что я тебя не трону. И никто не тронет, поняла?

Я молчала.

Голова шумела от информации, от его прикосновения, от странных, слишком откровенных слов. Я не знала, как реагировать. Застыла, пытаясь переварить услышанное. Матвей тоже молчал.

Потом медленно выпустил мою руку и вернулся на скамью. Упал на неё устало, согнулся, обхватив голову, и шумно выдохнул:

— Не хочу ещё и у тебя увидеть…

Я ошарашено уставилась на колючий ёж в тесной клетке из пальцев, на поникшие плечи, на, летящую в чёрную пропасть, ласточку на шее.

— Что увидеть? — почти шепотом переспросила я через несколько долгих секунд.

— Страх, — прохрипел он тоже тихо. — Не хочу, чтобы ты боялась меня.

— Ладно… — слёзы удивлённо закончились.

Но сердце ещё сжималось. Сжималось вдвое сильнее, вдвое больнее. Это из-за него, — впала я в ступор. — Теперь мне жалко и себя и ЕГО. Я разрезала печаль, прямо так, по живому, и поделила её на двоих. Я не узнавала себя — вернулась к скамейке, где поникла чёрная глыба, где мучился самый свирепый человек, которого я знала, и добровольно села рядом.

— … не буду… бояться.

Он убрал руки и выпрямился. Поглядел, что я не шучу. Стал шарить по карманам. Задумчиво, всё ещё хмуро, весь в своих мыслях, нащупал пачку. Я заворожённо смотрела на пальцы, на зажигалку, на огонёк и вдруг остановила. Положила свою ладонь сверху.

— Не надо, пожалуйста…

Моя рука казалась такой белой и маленькой. А его — такой горячей, живой. Зачем она постоянно тащит в рот эту отраву? Зачем убивает его сильную грудь? Зачем горчит его губы? — спрашивала я себя. Матвей был так близко. Он замер. Понял. Послушно сунул сигарету обратно и отложил всё на скамью — подальше от себя, чтобы не сорваться:

— Как скажешь.

— Зачем ты это делаешь? — задала я свой вопрос вслух.

— Что делаю? Курю?

— Всё это, — провела я по татуировкам на его кисти, имея в виду и курение и всё-всё вредное и опасное, что он с собой творит. — Зачем ты разрушаешь себя? Подвергаешь боли, риску…

Матвей, осторожно, чтобы не спугнуть, накрыл мою ладонь второй рукой. Как дикую пташку — подумала я, краснея. В его руках было тепло, как дома.

— Не знаю, — поглядел он внимательно и долго: сначала на наши руки, потом мне в глаза. — Наверное, чтобы не было страшно, — проговорил, поразмыслив.

— Тебе? Страшно? — удивилась я искренне.

— Конечно.

— А как рисунки на коже могут защитить от страха? — волновалась я.

— Как броня, — пояснил он, отворачивая тёмный серый взгляд, — когда набил первую татуировку, вот тут, — он указал на предплечье и снова вернул ладонь на место, — я ощутил, будто бы эта часть руки уже не принадлежит мне, потому что не видел под ней своей кожи. Казалось, что «новая» кожа закрывает её, понимаешь? Как доспех. И в драке, я ощущал от этого больше уверенности… знаю, звучит как самообман, но если это работает, почему нет? Так и бафался, наращивал броню, пока совсем не перестал видеть себя под ней, — усмехнулся он невесело. — Добафался. Теперь никто не видит, но зато не страшно.

Он помолчал.

— Рисковать жизнью тоже не страшно — терять нечего.

— Как? А семья? — напомнила я осторожно. — О них хоть подумай.

— Бате насрать. Он, как ты говоришь, из «невменяемых». После маминой смерти, только и делает, что бухает. Потерял смысл жизни. Сломался. А я не подхожу на роль его «смысла», видимо.

— Ужас… — побелела я.

— Угу. Да не парься, — Матвей не решался поднять глаза — слова давались ему нелегко. Он прочистил горло. — Прошло уже дофига лет. Я привык.

— Сколько?

— Почти десять.

— Ничего себе, — я невольно сжала его ладонь и он ответил тем же. Мы переглянулись.

— С десяти, я у него за няньку, — усмехнулся мой собеседник, стараясь взбодриться, чтобы сильно меня не грузить. — Хорошо устроился, старикашка. Зато какая школа жизни! М-м-м, — он тихо хохотнул. — Мой первый учитель рукопашного боя. Так, бывало, с ним цеплялись, вспоминать страшно. И как не поубивали друг друга, до сих пор удивляюсь. А в последнее время он сильно сдал. Не знаю сколько ещё протянет. На прошлой неделе, думал, всё. Этот чёрт сбежал из дома, пока меня не было и всю ночь где-то шатался. Еле нашёл его, в бессознанке, на обочине. Смотреть тошно, во что он себя превратил. А ты говоришь… не заниматься нервотрёпкой… — Матвей вздохнул и поглядел с вызовом:

— Нервотрёпка сама прекрасно мной занимается. А курю, потому что только это мозги и разгружает. Да и кто мне запретит? — усмехнулись губы, возвращая лицу уверенность, а глазам — азартные огоньки.

— А если я запрещу? — возразила я тихо, но твёрдо. И испугалась — что я несу?! По какому праву?! Защитная ухмылка Матвея медленно, как дым, рассеялась. Он пригляделся внимательней: шучу или нет?

— Запретишь? Ты?

Его рука убралась, и, на секунду, мне показалось, что вот сейчас он возьмёт со скамейки сигареты, щёлкнет зажигалкой, и, закурит назло, распылив ядовитое облачко вокруг. Но Матвей не притронулся к пачке. Он вдруг потянулся ко мне, и повёл пальцами, вверх, по голой шее, осторожно, но настойчиво поднимая к себе моё лицо. Приблизился. Наклонился почти к самым губам:

— Запрети…

Шепнул, как землю из под ног выбил.

И я утонула в тёмной Балтике его глаз, я забарахталась, задыхаясь без кислорода, падая без опоры, ощущая в его близком дыхании вкус колы и табака.

— Запрещаю… — вдохнула я в последний раз, и наши губы слились в долгом поцелуе. Я, наверное, сошла с ума, но не могла оторваться: было горько и сладко одновременно, мягко и жарко от его пальцев на шее, в волосах, на бёдрах. В животе тянуло приятной истомой, а щёки обжигало стыдом.

— Меняю сигареты на твои губы, — прошептал Матвей горячо, снова принимаясь за дело.

— Матвей… — попытался образумить нас мой несчастный мозг, но никто услышал. Химия, взорвавшаяся от нашей близости, поднимала волоски на теле, расширяла зрачки, оглушала нас, и мы совсем потеряли счёт времени. Сколько мы целуемся? Минуту? Две? Час? Горячие ладони Матвея побывали, кажется, везде. Я запоздало остановила его, упёрлась в широкую грудь:

— Погоди… что мы… Матвей…

— М-м?

Он оторвался, но только чтобы предупредить:

— Двадцать твоих поцелуев в день, чтобы бросить…

— Двадцать? — удивилась я глупо и смущённо. — Почему именно двадцать!?

— Столько сигарет в пачке, — он снова притянул меня. — Нужно двадцать, — улыбался он между поцелуями, — минимум… но чем больше, тем лучше…

— Как ты себе это представляешь? — испугалась я. — Будем прятаться по подъездам, как какие-нибудь школьники? — включилась рациональная сторона и окатила меня ледяными брызгами. Я отстранилась. Всё это было неправильно.

Матвей понял о чём я.

— Да хоть бы и по подъездам, — снова притянул меня к себе, — мне плевать… если ты не хочешь, чтобы нас видели вместе… — он доцеловал окончание и снова затянул меня в глубокую воду, в пучину, сносящую разум, — … я просто хочу тебя… — шептали горькие губы. — Будем скрываться, никто не увидит…

— Мы не сможем… — дышала я в него. — Кто-нибудь точно заметит…

— Сможем, — возражал он, запуская руку по моему бедру. — Я убью всех свидетелей…

— Не смешно…

— Зато действенно…

Мы прыснули, как два счастливых идиота, не в силах оторваться друг от друга. Два помешанных заговорщика.

— Матвей…

— М-м?

— Что мы делаем… погоди… — я вдруг вспомнила, что уже очень поздно и придется возвращаться домой через спящий подъезд — пробираться в квартиру, бесшумно, как воришке. Полезла в сумочку за телефоном. Матвей позволил, но оставил руку на мне, чтобы не сбежала.

— Сколько же сейчас… — я поморщилась. — Ох-х…