Хорошо, что он прихватил с собой эти кедровые шишки и орехи. Добрая душа Виктор насыпал ему в чемодан. Они с Васей привезли их целый мешок из тайги. И вот как пригодились. Чем бы кормили девчонки эту зверушку, если бы не Виктор да Вася…

Ему стало легче, он уже мог вздохнуть полной грудью, только чуть-чуть дрожали руки, будто только что поднял большую тяжесть. Ничего, обойдется и без таблетки валидола. С недавних пор он таскал их с собой. Обойдется…

Рая вошла раскрасневшаяся, с подобревшими лицом и глазами и от этого еще более красивая. Эти добрые Раины глаза с затаенными в глубине огоньками всегда разоружали Лозневого. Он не хотел, чтобы это было и сейчас, и отвел от нее взгляд.

— Девочки, накрывать на стол, — шумнула она детям. — Быстро!

И опять Лозневой не знал, как ему быть. Рванулся было со всеми накрывать стол, а потом остановился под взглядом Раи: «Ты гость в этом доме».

Пока за столом сидели дети, Рая рассказывала о новостях в институте, Лозневой о своем газопроводе, но, как только девочки ушли в детскую, Рая сразу оборвала рассказ и настороженно затихла.

— Как быть с ребятами? Ты им еще не говорила?

Рая внезапно рассердилась:

— А что ребята? Ты им привез дорогие игрушки, а у Наташки нет зимнего пальто. Отец?! Как жили без тебя, так и будут…

Олег Иванович хотел было возразить, но жена перебила:

— И говорить им нечего, сами поймут.

Он знал Раю. Только себя и будет слушать, как глухарь на току. Надо ждать, пока выскажется. Избаловали ее и родители, и друзья, и он сам. Уверена в своем праве осуждать других.

Сейчас начнет говорить, какой он плохой отец. Он уже это слышал не раз, да и сам знает. Конечно, плохой, раз так все вышло. И все же обидно слушать ее. Все она переиначивает. Хочет, чтобы во всем был виноват только он один. Неужели она сама верит в то, что говорит? Неужели ее не посещают сомнения? Ведь по ее словам выходит, что он никогда ничего не сделал доброго для семьи. Он только терзал ее и детей, губил их жизнь.

Ладно, пусть он плохой отец, плохой муж, пусть, но ведь появилось еще и другое в их жизни! Что же она молчит.

— Ладно. Я такой — кругом со знаком минус. Я всегда был таким.

— Ты таким стал!

— Ладно, стал. Так тебе удобнее. Но чего же ты ничего не скажешь о себе? Неужели с тобой так ничего и не произошло?

Рая вспыхнула. Потом, когда постепенно краска стала отливать от лица, раздраженно ответила:

— Произошло. Только не то, что думаешь ты. Я надорвалась этой жизнью, от меня ничего не осталось.

— А может, все же то? — настойчиво спросил он.

— Нет, — лицо ее стало непроницаемо холодным, говорила то, что давно обдумала, к чему была готова. — Я пробовала по-всякому. Ты измениться не можешь, а я не могу дальше жить так, как мы жили.

— Дело не во мне.

— Да, теперь, может быть, не только в тебе.

— Вот так и скажи…

— И во мне тоже, — словно не слыша Лозневого, продолжала она. — Я тоже человек, у меня тоже должна быть своя жизнь, а ты думаешь только о себе…

— Ну поехали, — прервал ее Олег Иванович, — ты как тот лектор-моралист, который желал своим слушателям счастья в семейной, а также личной жизни.

Недобро поглядела Рая: шутить она не намерена.

— Ты можешь думать все, что хочешь, но я ни перед кем не виновата: ни перед тобою, ни перед детьми.

— Детей-то не надо сюда тащить, — поморщился Лозневой, — не надо их…

— Нет надо! Почему ты всех судишь, будто у тебя в кармане мандат на высшую справедливость?

— Нет, это ты меня судишь, а я только слушаю и, как видишь, не возражаю.

— А тебе и возразить нечего.

— Пусть будет нечего.

— Вот так. И не упивайся, что ты прямой и праведный…

— Не упиваюсь, но я никогда не вру.

— От твоей правды наша жизнь не расцвела.

— А от твоей неправды?

— Какой?

— Ладно.

— Нет, не ладно. Договаривай, если начал.

— Сама знаешь, и кончим на этом… Здесь дети, и ты их мать.

Лицо Раи покрылось пунцовыми пятнами, они шли от высокой и неестественно напряженной шеи, заливали щеки, лоб… Глаза стали такими, что Лозневой испугался. Ее словно смертельно ранили, и теперь ей уже было не до земного. Она была по одну, а он по другую сторону.

Лозневой не знал, что ему делать: подняться и уйти, но как ее оставить одну такую, от всего отрешенную. Он сидел долго, а когда хотел подняться, Рая очнулась и заговорила. Но заговорила так, словно она еще была там, в своем далеком и потустороннем, откуда не хотела возвращаться.

— Мы, Олег, с тобой расходимся правильно. И не надо жалеть. Оба думали, что знаем друг друга, оказывается — нет. У нас уже нет веры, а без этого какая жизнь. Ни ты не сможешь, ни я. А дети ее тоже не заменят. Так что не терзайся…

Она помолчала и потом уже другим, повеселевшим голосом добавила:

— А оправдываться я перед тобою, Олег, не буду.

Она уже была той твердой и решительной Раей, которую он знал и которую не любил. Глаза холодно сузились, стали безжалостными.

— Короче, тебе нужен развод? — спросил Лозневой.

— Нужен.

— А дети?

— Что дети? Не потащишь же ты их на Север?

— А если я останусь здесь?

— Где здесь? — Невольный испуг промелькнул на ее лице. Она даже оглядела комнату, словно спрашивая: «Не здесь ли ты думаешь остаться?»

— В Ленинграде, — успокоил ее Лозневой.

— Ты знаешь закон, дети живут с матерью. А вот когда они вырастут да если захочет кто-нибудь из них жить с тобою, тогда и говорить будем.

Они уже стояли друг перед другом, непримиримые, бескомпромиссные, готовые ни в чем не уступать.

— Что ж… Ты во всем права, а я кругом не прав.

— Да, ты кругом не прав.

Лозневой направился в детскую. Она пошла за ним, будто он сейчас мог взять девчонок и увести их с собой. В коридоре, не глядя на нее, он спросил:

— Завтра воскресенье… Я бы хотел с ними походить по городу, в театр, в зоосад…

— Спрашивай у них, — она напряженно помолчала и добавила: — Можешь быть с девчонками и здесь.

Когда он уходил, она вышла в коридор и неуверенно, чего-то боясь, спросила:

— Ты остановился где?..

— Остановился.

— У Кузовлевых или в гостинице?

Лозневой промолчал. Рая опустила голову, поправила ногой детские туфельки под лавкой у вешалки.

— Смотри, если негде, то могу с девчонками в детской…

— Ничего, обойдусь…

— Ну и ладно.

Лозневой не смотрел на нее, но слышал, как облегченным вздохом вырвалось у нее это «ладно». Он тут же повернулся и захлопнул за собою дверь.

Серое небо, придавив крыши, сеяло холодный дождь. Подняв воротник, Лозневой прошел через пустынный двор и свернул в сквер. Ветер обрывал последние мокрые листья с обнаженных деревьев, засыпал грязные лужи, беззвучно тащил их по земле. Олег Иванович смотрел сквозь пелену дождя и не узнавал своего района. Сквер, улица, дом, где он прожил почти восемь лет (да, восемь — эту квартиру они получили, когда родилась Верунья), — все показалось ему чужим. «Какое же печальное и тоскливое время осень, — подумал он. — Все отходит, засыпает, умирает. В человеке тоже, наверное, происходит смена времен. Весна, лето, осень. А когда же была его весна?»

Он брел по дорожке с выщербленным асфальтом. Сколько раз он гулял здесь с детьми? Вот та скамейка, где они «делали привал». Все чужое, все не свое.

Так когда же была его весна? Когда к нему пришла Рая.

Толстой думал об этом по-своему. Муж и жена, любил повторять он, — это не две параллельные, а две пересекающиеся, и точка их пересечения — женитьба, после чего линии начинают расходиться. Неужели это верно? Если вспомнить их супружество, то оно, пожалуй, может и подтвердить мысль Толстого. Только в первые месяцы после свадьбы до рождения Наташки они были счастливы. Наверно, тогда пересеклись прямые их жизней. Пересеклись и начали расходиться. На этом все и кончилось. Неужели так? Лозневой даже испугался. А чем же были остальные двенадцать лет? А были эти годы как раз тем временем, когда они все дальше и дальше уходили друг от друга и наконец оказались так далеко, что уже не смогли быть вместе.