Завтра в Ленинград возвращается Лева Вишневский, а Лозневой так и не поговорил с ним. Как же все будет дальше? Тогда, в первую их встречу в Ивделе, Олег Иванович увидел Леву, натянутого, как струна, готового ко всему, и принял прямой, отчаянный Левин взгляд, протянул руку.

Но то не было примирением, даже временным перемирием, просто их нелегкий мужской разговор отдалялся. Лозневой сам сделал это, неожиданно передумав давно решенное.

Он начал говорить о делах. Но не так, будто бы между ними ничего не случилось, а подчеркнуто сухо, только о деле, Лозневой дал понять Вишневскому, что отныне между ними никогда не может быть тех отношений, какие были раньше, никогда. Лозневой знает, что глупо, старомодно ревновать. И все же ничего не мог поделать с собою. Как только вспоминал о Леве и Рае, он переставал понимать себя. В деловом разговоре Лозневой сразу отстранил Вишневского от себя на то расстояние, с которого ему будет честнее и легче начать их главный разговор. Олег Иванович знал, что от этого разговора почти ничего не зависит, и все же он нужен, потому что, кроме них троих, есть еще и дети. И их-то они должны оградить…

Лева понимал, что в разговоре о детях, их детях, он не имеет права ни предлагать что-либо, ни советовать. Поэтому, когда Лозневой спросил у него, что он думает о детях, Лева ответил:

— Как решит мать, так и будет.

Он так и сказал «мать», а не «Рая», потому что боялся ранить этим именем Лозневого. И все же Олега Ивановича обидел его ответ, и горячий туман поплыл у него перед глазами.

— А меня в расчет вы уже не берете?

Темные Левины зрачки вздрогнули за стеклами очков, и он распрямил свои сутулые плечи.

— Сказал потому, что право выбора, с кем жить детям, остается за их матерью… и за самими детьми.

Лева уже овладел собою и произнес фразу четко, экономно, как он умел это делать во всех деловых разговорах.

— Уже и права знаете! — взорвало Лозневого. — Все порешили.

Лева промолчал, но глаз не отвел. Очки его блестели дерзко, да и сам он напружинился, готовый ко всему.

Лозневой смотрел в лицо Вишневскому, потом опустил голову. Он не пожалел, что разговор начался так круто. «Мы не на дипломатическом рауте. Пусть знает». Олег Иванович чувствовал, как где-то в самой глубине его существа вскипают обжигающие обида и злоба против этого человека. То, что копилось в нем эти месяцы, в чем он не хотел себе признаться и что постоянно прочь гнал от себя, теперь вдруг рванулось наружу. Лозневой удержал себя на месте, хотя готов был каждую минуту сорваться со стула. Свинцом наливались ноги и руки, прижимало к креслу, словно испытывал перегрузки, какие бывают при взлете самолета. Жаркий туман уже проходил. Он стал различать предметы: сначала тупой закругленный угол стола, потом шкаф, забитый папками и кипами чертежей, и наконец выплыло острое, напряженное лицо Левы. Тот сидел на стуле перед ним, неестественно прямой, сцепив сухие тонкие губы, и смотрел все так же открыто и твердо перед собой.

Теперь, когда Лозневой погасил в себе неожиданную вспышку злобы и мог говорить почти спокойно, он вдруг понял, что говорить-то им больше, собственно, не о чем. Зачем же он так рвался к этой встрече? И рвался не он один, рвался и Лева. Из-за нее приехал в эту командировку на Север. Ведь группу проектировщиков мог привезти любой другой сотрудник института. Но приехал именно Лева.

Неужели, чтобы все это понять, им, двум мужчинам, нужно было только посмотреть друг другу в глаза и разойтись?

Лозневой понимал это, во всем отдавал себе отчет и сейчас хотел одного: чтобы все быстрее окончилось, развязалось. С Левой ему больше не о чем говорить. Они могут подняться и разойтись.

Теперь Лозневому нужно увидеть Раю, и тогда он, может быть, разрубит узел. Надо увидеть, глянуть ей вот так же в глаза, пусть она ответит. Или пусть молчит, он увидит все сам. Но ему надо обязательно заглянуть в ее глаза, и он вдруг почувствовал в этом такую неотвратимую потребность, что захотелось сейчас же все бросить и, не возвращаясь в лагерь, прямо из Ивделя лететь в Свердловск, а оттуда в Ленинград.

Несколько секунд он боролся с искушением поднять сейчас же трубку телефона и позвонить начальнику аэропорта. Завтра бы он мог быть в Ленинграде.

Но это было минутное затмение. Он уже давно научился сдерживать себя, отметать неразумное. Ему больше не надо волноваться на этот счет. Он не встанет, не побежит. Будет все в пределах нормы, как это принято у серьезных людей.

Лозневой глянул на Леву. Тот сидел по-прежнему перед ним все в той же позе, словно проглотив аршин.

Олег Иванович поднялся. Тут же поспешно встал Лева.

— Скажи Рае, что к концу месяца буду в Ленинграде, там все решим, — помолчал и добавил; — Насчет ребят и прочего.

Всю долгую осеннюю ночь по железным крышам узких голубых вагончиков лагеря газовиков барабанил дождь. Не прекратился он и утром, когда ребята, проклиная «прохудившееся небо», шли к своим машинам.

— Выше головы, эпроновцы! — подбадривал их Суханов. — Подводники, а воды испугались!

— У нас в леспромхозе вот такой же бригадир был, — недовольно пробурчал Арсентий. — Как только глаза продерет, так и орет.

— Ну и что? — спросил Виктор.

— Теперь не орет.

— Почему?

— Охрип.

Парни захохотали. И вроде бы легче стало шагать по раскисшей, хлюпающей земле к руслу реки, где в предрассветной мгле чернели плети сваренных труб.

К возвращению Миронова его группа, работавшая на прокладке дюкера, сильно разрослась. Лозневой включил в нее бригаду водолазов, и она теперь получила громкое название комплексного отряда подводно-технических работ. Здесь работали еще трактористы, экскаваторщики, шоферы, водители вездеходов-амфибий, машинисты трубоукладчиков. Но все они именовали себя подводниками. Даже Арсентий, существо в высшей степени сухопутное, причислял себя к ним. Он достал где-то фуражку речника и щеголял теперь только в ней.

— Сейчас мы, подводники, главный гвоздь стройки, — говорил он.

— А ты, Арсентий, еще и демагог, — заметил Вася Плотников.

Арсентий удивленно посмотрел на него и процедил сквозь зубы:

— Ох, сосунок, мед с бритвы лижешь…

Арсентий огляделся по сторонам, посмотрел в низкое, без единого просвета небо и, ежась от непогоды, ловко нырнул в кабину своего бульдозера. Рядом уже гудел мотор экскаватора, а через минуту взревела него машина.

С наступлением осенней распутицы подводники спорили не столько с реками, через которые они прокладывали газопровод, сколько с непроходимыми топями и непролазной грязью. Несколько дней назад трасса газопровода вышла к болотам, и они теперь от зари до зари торчат по самые шеи в вонючей болотной жиже. А тут этот проклятый дождь.

За ночь уже готовую к укладке траншею залило водой, края ее обрушились, и сейчас пришлось ставить экскаватор и все переделывать заново, углублять траншею, откачивать из нее воду. Работа усложнялась тем, что траншея была прорыта в низине поймы реки и туда, как в воронку, стекалась вся вода и грязь. Бульдозеры нагребли земляные перемычки, чтобы оградить траншею, но дождь превратил их в месиво.

Экскаватор без конца черпал и бросал в сторону раскисший суглинок. Ковш по самую рукоятку уходил в рыжеватую жижу. Рядом натужно стрекотал бульдозер Арсентия, отодвигая вынутый из траншеи грунт. Как казалось Плотникову, шла та бестолковая работа, какой иногда вынуждены заниматься люди, чтобы не сидеть без дела. Вот они и барахтаются здесь, надеясь устоять перед этим дождем.

Сегодня утром в столовке, расправляясь со второй порцией гуляша, Арсентий поучительно, свысока, точно хотел унизить, говорил Васе:

— Видишь, как дождь полощет? Тут, брат, не Крым. Тут тайга.

— Вижу, что не Крым, да и ты не крымский хан, — ответил ему Вася.

Арсентий долго смотрел на него своими немигающими, чуть заплывшими глазами, а потом с угрозой сказал: