— Находилась наша часть тогда под Ленинградом. Готовились к прорыву блокады, и такие суматошные дни стояли, что потом, сколько я ни воевал, а таких, кажется, не было. А может быть, это для нас, связистов, небо с овчинку казалось… Гоняли нас, как смоленых зайцев. Только придешь с линии, а тебя опять посылают. Кипятку кружку да сухарь на ходу проглотишь — и опять на мороз. Не спал я на этот раз суток трое, а может, и больше. Только пришел с задания, а наш командир уже разыскивает меня.

«Сережа, надо идти, на линии опять обрыв где-то», — говорит он. Обычно обращается: «сержант Назаров», а тут по имени ко мне… Значит, это уже больше чем приказ!

Что ж, беру солдата Петра Чугунова и иду. Вышли из блиндажа, а меня так с ног и валит. Такой дурной сон напал, что прямо клонит к земле. А валюсь еще и потому, что недоедали мы. Он тоже еле ногами перебирает. Такой же доходной, как и я. Нашли мы обрыв, соединили, и чувствую я, что вот сейчас если я под этой сосной хоть десяток минут не посплю, не смогу дойти назад. А идти нам километра четыре. Я и говорю Петру:

«Давай попеременно вздремнем. Сначала я несколько минуток, а потом ты».

«И то, — согласился Чугунов, — ведь придем, а нас опять могут поднять…»

Договорились мы поспать по полчаса, не более. Ведь зима, да и времени у нас в обрез. Набросал веток, сел под дерево и как провалился…

Сергей Михайлович прерывает рассказ. Его скуластое лицо еще в большем напряжении вытягивается, а короткие, с узловатыми пальцами руки неспокойно шарят по карманам. Закурив, он провожает глазами прогромыхавший мимо нас порожняк, поданный под уголь, и продолжает, но уже другим голосом, с нотками тревоги:

— Заснул я под сосной, а проснулся в мешке. В натуральном мешке. И слышу, несут меня, раба божьего, немцы к себе в плен. Несут и тихо меж собой переговариваются. По голосам определяю — трое. Боже, что я подумал в те минуты!

Во рту у меня солоноватый привкус крови, голова как котел гудит. Выходит, съездили они меня чем-то по макушке. А руки не связаны. Кляпа во рту тоже нет. Хотел было заорать. Потом сообразил: зачем? Хоть и в мешке я, а как-то хитрить, думаю, надо. Притворюсь мертвым. Нет, мертвым не выйдет, а вот за дурака сойду. Ведь по голове-то они меня тяпнули. Да так, что все кругом идет. Вот, думаю, на первый случай выход, а там придумаю, что дальше делать. Даже шевелиться не стал. Прислушиваюсь. Перебрасывают они меня, как куль муки, с плеча на плечо. Идут бойко. Я и сейчас-то не шибко много тяну, а тогда с голодухи едва во мне килограммов пятьдесят было, да и то со всей солдатской амуницией, Несут они меня, а я от обиды и нелепости случая сознание теряю.

Ну что же это с Петром Чугуновым произошло? Может быть, его в другом мешке несут? А может, убили? Уж лучше бы и меня хлопнули, чем вот так, как кота в мешке… И как же все случилось? Не поверите, то в жар, то в холод бросает от этих загадок.

Сергей Михайлович, не докурив одной сигареты, вновь суетливо хлопает себя по карманам. Прикурив от сигареты новую, он как будто немного успокаивается.

— Вот же бывает! Ну ладно, стал я опять прислушиваться. Хотя и трое несут меня, но чувствую, что приморились, уже давно топают. Дышат тяжело и идут почти молча… По снегу-то тяжело…

Слышу, опускается мой немчура, на котором я еду, по ступенькам. Значит, пришли, и сердце мое совсем зашлось. Занесли они меня куда-то и бросили, как дрова, на землю. Бросили, что-то с минуту прогарлыгали по-своему и пошли.

Я лежу не шевелюсь. Тихо. Только тикают у меня часы на руке, и от этого еще жутче становится.

Полез потихоньку в карман и достал перочинный нож, каким я концы всегда у проводов заделываю. Я о нем вспомнил, еще когда меня несли, но берег это оружие на крайний случай. Прорезал дыру, выглянул: землянка пустая. Только светится в углу керосиновая лампа. Наша, русская лампа с семилинейным стеклом. И такая меня злость взяла: «Ах вы, — думаю, — гады, нашу лампу у какой-то старушки отняли!» Располосовал я этот мешок напрочь и выскочил. Смотрю кругом, оружие ищу. Нигде ничего нету, лишь у печки топорик саперный стоит. Дрова, видно, они им колют. Я его — цап и к двери, и тут слышу голоса и шаги.

Эх, дурак, чуть бы мне раньше из мешка вылезти. Прижался к двери, замер. Входят сразу двое. Я того, который ближе ко мне, чирик топориком, а второй меня в зубы как звезданет чем-то. Но я и до него дотянулся — и пулей из землянки.

Выскочил, не чувствую под собой ног, во рту выбитые зубы тарахтят, а топорик не бросаю. Бегу как оглашенный и сам толком не знаю куда. Ведь темно еще. Но направление выбрал правильное. Как я бежал, объяснить не могу, но проскочил сразу две передовые, фашистскую и нашу, махнул где-то между минными полями, в общем, не бежал, а летел. Когда смерть человеку в глаза заглянет, то он сразу смелым и находчивым становится… Так вот и очутился у своих с топориком в руках.

Напряжение в голосе Сергея Михайловича спало. Он, как бегун, достигнув финиша, вдруг перешел на шаг, расслабив мускулы своего тела. В глазах погас огонек тревоги. Рассказ еще не окончен, но то главное, что так волновало Назарова и теперь, спустя столько времени, прошло. Он, конечно, доскажет эту историю, но без охоты, а главное — без того волнения, которое испытывал вначале.

Он даже поменял позу. Раньше мне казалось, что Назаров готов в любую минуту подняться, даже вскочить — в таком напряжении он сидел. А сейчас, откинувшись на спинку и подставив лицо скупым лучам осеннего солнца, смотрит через замусоренный шахтный двор на кромку темного леса и бледного стынущего неба. Я жду, а он не спешит.

— Позже, когда разбирались со мной, никак не могли понять, как это я мог махнуть через передовые и минное поле. Как это ни немцы, ни наши не подстрелили меня, когда я давал стрекача.

А я и сам толком понять не могу, как все случилось. Бежал, говорю, как по раскаленной плите. И все.

«А не приснилось ли тебе все? — спрашивают меня. — Что-то уж очень чудно получается. За три часа ты починил линию, побывал в плену, убил двух фрицев и прибежал домой. Что-то ты темнишь, брат».

Я и сам мог подумать, что сон, если бы не мои выбитые зубы да немецкий топорик с замерзшими пятнами крови.

…Долго со мной возились. Тогда ведь строго относились.

«Да и какой же это плен, когда я и в лицо-то немцев не видел?» — говорю. «Все равно, раз у врага в руках побывал, значит, должен соответствующую проверку пройти». Ну проверяйте!

Вот и проверили. Хорошо, что Петро, мой напарник, нашелся. Он к утру заявился, уже после того, как я из плена этого несчастного прибежал.

А что вышло? Когда, значит, я уснул, Петра тоже сразу морить стало. «Стою, — говорит он, — подле тебя и чувствую, натурально сплю». Тогда он, чтобы не заснуть, решил пройтись дальше по линии. Посмотреть заодно. И отошел-то, говорит, всего на триста-четыреста метров, а вернулся, меня уже нет. Сначала подумал, что не туда попал. Ведь темно, ночь, хотя и лунная, а ночь. Потом нашел концы оборванного провода, какой мы соединяли. А меня нет. Вот он и ходил по лесу и искал меня до рассвета самого.

Когда все выяснилось и передали меня опять в нашу часть, мой командир говорит: «За свой подвиг ты, сержант Назаров, достоин ордена. Правильно вел себя в сложной обстановке. Но ты, сержант Назаров, достоин и наказания, потому что заснул на боевом посту. С одной стороны — подвиг, а с другой — тяжелый проступок. Вот поэтому мы представляем тебя не к ордену, а только к медали «За отвагу».

Вот какие шутки война выкидывает, — поднимаясь, заключил свой рассказ Назаров. Теперь его голос звучит почти задорно, насмешливо. — Ну ладно, пойду я. Вон там уголек с нашего участка грузят, — кивает он в сторону порожних платформ. — Узнаю, сколько мы сегодня дали.