И все же, когда Рая думала так, она хитрила. Она не могла, это было выше ее сил, напрочь отсечь от своей жизни Леву. Он никогда не влиял и не влияет сейчас на их отношения с Олегом — это правда, но Рая не могла не думать о Леве. Как притушенный огонек, мысль о нем глубоко тлела в ее сознании. И сейчас Рая круто повернула к событиям только их жизни, ее и Олега. Ох как она ненавидела его долгие командировки! Именно с них все началось. Жизнь стала другой, из нее что-то ушло и продолжало уходить. Не знала Рая, как остановить это разрушение, и думала, что виною всему его долгие отлучки. Она просила, требовала:

— Не уезжай!

— Почему?

— Не знаю, но не надо больше…

— Вот еще, — вспыхивал Олег. — Ты объясни, почему? Давай здраво рассудим…

А здраво не получалось, Рая не хотела его слушать, потому что она знала: когда Олег начинал рассуждать, он всегда оказывался прав, а она не права.

— Мы отвыкаем, — шептала Рая, — я уже забываю тебя, закрываю глаза и никак не могу припомнить твои руки. Понимаешь, раньше они всегда были со мной, где бы я ни была, куда бы ни шла, а ты рядом и ты всегда со мной, как сейчас…

Он молчал, гладил ее плечи, волосы.

— Что ты, что ты, мы никогда не отвыкнем, мы навсегда…

— Боюсь я.

— Не бойся. Я могу и не ехать, но тогда…

Она не давала ему говорить неправду: знала, что Олег уже не может не ехать. В нем проснулся «дух бродяги». Так он когда-то в шутку сказал сам. Но Рая знала, что это не шутка. Она видела, как он мается покойной квартирной жизнью. Это случалось каждую весну. Видя его шальные, полные тревоги и тоски глаза, она с испугом спрашивала:

— А может, ты действительно бродяга? Бывают же такие.

Олег хохотал.

— Точно, бродяга прирожденный, — и начинал рассказывать о том, как мальчишкой грезил путешествиями.

Рассказ Олега пугал ее, она знала: он постоянен. Он не зря собирался поступать в училище штурманов дальнего плавания. И был бы штурманом. Рая знает это точно, а что не стал, не его вина…

— Джинн вырвался из бутылки, — говорила она, а Олег смеялся.

— Что ты, да нашей любви хватит еще и детям. Хочешь, это будет последняя поездка? Скатаю раз на Бухару — Урал по-быстрому, и все.

Так и тянулось это из года в год, пока она не почувствовала — больше не может. Олега уже не привяжешь к дому. Значит, надо рвать, разводиться. Но это легко сказать — разводиться. Она мать, которая любит и жалеет детей больше своей жизни. И ее сердце разрывалось между двумя огнями: как сделать, чтобы им было лучше и чтобы ее собственная жизнь не прошла, как дым. Ведь зачем-то же она родилась? Неужели затем, чтобы только дети, и все, а для себя ничего? Надо решаться.

Олег Иванович Лозневой давно ждал письмо из дома, а когда отходил короткий северный день и письма не было, в нем вспыхивала надежда: «Может, еще все и обойдется? Пройдет стороной?» Но он отбрасывал эти мысли, потому что не хотел обманывать себя. Знал — не обойдется, беда уже пришла.

Нет, эти ожидания не для него. Две недели назад он добился телефонного разговора с женой. Слышимость была отвратительная. Кричал в трубку так, что разболелась голова. «…Дети здоровы, не болеют? Как ты? Как твои дела, Рая?» Телефон молчал, потом послышался какой-то писк, шорох и, казалось, чье-то тяжелое дыхание у самого уха, и вдруг Раин голос: «…плохо у нас с тобой, Олег, плохо…»

В Лозневом будто что-то оборвалось. Он затих, словно провалился, и долго-долго летел в пропасть, не делая никаких попыток остановиться. И опять пробились слова жены: «…ты слышишь, Олег, слышишь?..»

Олег Иванович потерянно сидел с трубкой в руке, прислушиваясь к прерывистому писку и треску, и вдруг прозвучал голос телефонистки: «Ждите письма. Она сказала, напишет письмо. Все в письме…»

И вот сегодня утром секретарша тетя Паша, она же уборщица и истопник конторы строителей газопровода, положила Олегу Ивановичу на стол это письмо вместе с кипой бумаг из вчерашней почты. Он нетерпеливо вскрыл конверт. Письмо было большое, почти целая ученическая тетрадь.

Лозневой пробежал страничку. Жена писала о детях. Обе дочери, и Наташка, и младшенькая Верунья, слава богу, здоровы. Это главное, успокаивал он себя. Дочитать письмо он так и не смог. В конторе толкались люди, и уже началась та утренняя бестолковая суета, когда его все «рвали на части». И все-таки он заглянул куда-то в середину письма, но, натолкнувшись на несправедливые и обидные слова — «…ты никогда не думаешь о семье, а только о себе», — рассерженно сунул его в карман.

Нет, он не забыл о письме, помнил, что оно у него, даже ощупывал несколько раз — не потерял ли, но сегодня был такой сумасшедший день, что Лозневой, как вышел из своей конторы, так и на минуту не оставался один до самого вечера. Даже обедал не в столовой лагеря, а на трассе, у Миронова, где его хлопцы колдовали над дюкером.

Час назад отправил механика Виктора Суханова на станцию встречать сварщиков (уже давно ждут их на стройке), а сам уехал на «газике» в лагерь. Всю дорогу, с трассы дальнего перехода газопровода через реку до поселка строителей, Лозневой думал о доме, жене, детях и своей не очень складной жизни.

То, куда он ехал, нельзя было назвать поселком. В тайге, где должна пройти трасса северного газопровода, ютилось полдюжины голубых жилых вагончиков с надписями «Главгаз СССР», землеройная техника, трубоукладчики, штабеля труб, бочки с горючим, кучи битума, рулоны бумаги и эта контора участка, которая была одновременно и его жильем. Она размещалась в рубленой крестьянской избе. Ее купили в деревне Выселки, километрах в сорока от трассы газопровода. Избу разобрали, погрузили на тракторный прицеп и привезли сюда. В ней две комнаты. В одной жил Олег Ваныч — так все звали его на стройке, там же был у него и кабинет, а в другой размещались все технические службы участка.

Когда Лозневой вошел в контору, шел девятый час вечера. «Значит, пробыл на трассе больше двенадцати часов, — отметил он. — Только когда обедали у Миронова, посидели с полчаса на поваленной березе. А то все время в вездеходе, а больше пешком по непролазной грязи, топям и болотам».

Мысль эта скользнула и то только потому, что он держал в руках недочитанное письмо, а в нем была обидная фраза, будто бы он никогда не думает о жене, девчонках, а думает только о себе и делает как ему выгодно. Жена умела выбрать самые больные слова. Как и утром, ему опять стало обидно, и он понял, что весь день думал о письме жены как о незаслуженной обиде. Наверно, это и удерживало его от чтения. И еще, письмо касалось их двоих, а там, в конторе, и везде на трассе, где он ездил, были посторонние люди.

Теперь читал и ничего не понимал, только чувствовал, как каждое ее слово гнуло его к земле.

Дочитал до конца и сейчас же начал заново… И тут какая-то горячая волна накрыла его. Не хватало воздуха. Такого с ним еще никогда не было. Заставил себя встать, подошел к окну и, распахнув его, прислонился к подоконнику. Скомкал письмо, потом стал расправлять его и все время думал: «Как же так можно?» Только сейчас начал понимать, откуда шла эта боль. Она предала его.

…Колонна пленных красноармейцев. В ней девятнадцатилетний Олег Лозневой. Вдоль колонны идет долговязый гитлеровец и выталкивает из строя одного, другого, третьего… Олег стоит во втором ряду. Конвоир замедляет шаг. Перед Олегом его белесые ресницы, воспаленные веки. Они, как в кино, растут, наезжают на него.

— Комиссар? — кричит немец. — Комиссар? — и тянет Олега за рукав гимнастерки. — Вэк, вэк…

Олег не может раскрыть рта, что-то сковало челюсти, он рвет свою руку из лапы фашиста и в ужасе пятится назад, ломая строй.

— Он солдат! Солдат! Русский солдат! — кричат вокруг. — Русский…

«Принимает меня за комиссара», — вдруг понял Олег и рванулся так, что затрещала гимнастерка. Ребята толкнули его за свои спины. Конвоир заорал и вскинул автомат.

— Венн ист комиссар? Ду бист комиссар? — уперлось дуло автомата в грудь красноармейца, который загородил Лозневого.