Когда Игорь или Стасик заводили разговор об институте, Грач или молчал, или говорил всегда одно и то же:

— Главное, братцы, утвердиться в звании рабочего. А институт что? В него все хотят.

И Грач стоял на своем.

Так что же случилось? Неужели не хватило пороху? Если уж у Грача не хватило, то что же тогда с других спрашивать…

Как-то, когда Мишка рассказывал о своем доме: об отце-профессоре, славном тихом человеке (своим студентам он говорит, что век ядерной физики проходит и начинается век биологии), и матери — учительнице музыки, Грач вдруг зашептал Васе на ухо:

— Мне, понимаешь, надо доказать всему нашему роду Грачей, а не только отцу, матери. Отец у меня хороший старикан. Он понимает, а все равно не верит. Думает, что эта блажь пройдет. Называет меня экстремистом-народником и ненормальным.

Мишка вдруг умолк. Он думал уже о чем-то своем, словно Васи и не было рядом. У него странная манера. После слов откровения он сразу умолкал, будто смалодушничал и ему вдруг стало стыдно. Признается в чем-то личном и тут же или раздосадованно отвернется, или смотрит на тебя зло, сердито, словно ты сам выклянчил его откровение.

Вася привык к странностям Грача. Когда Грач захватил в их великолепной четверке безраздельное лидерство, у Васи это не вызвало протеста. Грач умнее, смекалистее и сильнее других, поэтому и верховодит. Он знал больше, чем Вася. Не могли с ним состязаться и Стасик и Игорь — парни разбитные и смышленые. Они могли спорить с Грачом, если дело касалось техники, потому что еще в школе оба изучали трактор и автомобиль, но, когда дело касалось общих знаний по физике, биологии и особенно по истории и литературе, тут Грач подавлял.

То, что он знал, не раз думал Вася, не могла дать ни одна школа. Это можно было получить только в семье.

— Что ты спрятал — то потеряно, что ты отдал — то твое, — ронял фразу Грач, и Вася тут же спрашивал:

— Кто сказал?

— Я и Шота Руставели.

Грач сыпал афоризмами. В спорах с Макаровым он почти всегда заканчивал так:

— Ты, Арсентий, тупик эволюции человека.

Об одном начальнике, приехавшем из Главгаза на стройку, Грач сказал:

— Он обладает выдающимися способностями скрывать свою неспособность к руководящей работе.

Когда речь зашла о собственных автомобилях — любимой теме Макарова и Шубы, Грач изрек:

— Все знают, что автомобиль не приносит счастья, но каждый хочет убедиться в этом сам.

От этих воспоминаний пахнуло благостным теплом. Грач парень настоящий, его не переступишь. Он вдруг мог выдать такое, что сразу не придумаешь. Нужны годы жизни в семье острословов, чтобы это в тебя впиталось и стало второй твоей натурой. И все же Мишка был странным парнем. Он во что бы то ни стало стремился во всем иметь свое собственное мнение. Это приводило его к курьезам.

— Подвергай все сомнению, — говорил он Васе, — ничего на веру…

— Да зачем же я буду сомневаться в том, что день белый, а ночь черная? — возражал Вася.

— Сомневайся. От слепой веры все беды. Ты человек, ты должен мыслить, доходить до всего сам. — И он начинал горячо говорить о том, как люди за право мыслить шли на эшафот и костры инквизиции. Авиценна, Галилей, Улугбек, Джордано Бруно, Жоффруа.

— Я ничего не слышал о Жоффруа, — растерянно сказал Вася.

— О, это был великий француз. — И в глазах Грача блеснул тот запал, который так любил Вася. Мишка резко выдернул из-под люльки чемодан и выхватил из него тетрадь с записями. — Инквизиторы отрубили ему голову. Сволочи. — Мишка, полистав тетрадь, вдруг сосредоточенно умолк, потом сказал: — Вот. Жоффруа Балле. Казнен инквизицией 9 февраля 1574 года. Четыреста лет назад. Тогда он говорил: «Вера есть недостаточность знаний, ибо, где есть знания, там вера умерла и не может существовать». Заметь, это он говорил в самые мрачные годы средневековья. Тогда неверующих в бога не было. А тех, кто вдруг объявлялся, жгли. И он не побоялся. Своим палачам-инквизиторам он бросил в лицо: «Те, которые нам проповедуют веру и поддерживают в нас позицию «я верю», — нахалы и обманщики, потому что от мнений, принятых на веру, и происходят все беды, какие у нас были, есть и будут».

— Видал, как врезал, — заключил Игорь, — на четыреста лет вперед. Правильный мужик был.

Вспоминая эти разговоры, Вася подумал, какое же это счастье для него, что ему встретился этот парень. Нет, они не могут вот так взять и разойтись. Ведь недаром же у них была такая дружба. Вася и до сих пор был уверен, что такой не было ни у кого. Они, не задумываясь, могли сделать друг для друга все, хотя и не давали никаких клятв.

Грач часто доверял ему такое сокровенное, о чем ни со Стасиком, ни с Игорем, ни с кем другим говорить не мог. И все же он не остался с Васей, а ушел с ними. Почему?

«Это предательство! — В сотый раз Вася возвращался к мысли: — Если бы Грач улетел тогда с ним к Миронову, в тайгу, он бы со стыда сгорел только от того, что когда-то подумал о бегстве со стройки. Этого бы никогда с ним не случилось. Грач честный. Он может заблудиться, но никогда не сделает подлости. Если бы он поехал…»

Сегодня был трудный день. Но сейчас Вася, сытый, умытый, лежит в тепле на настоящей постели с белыми простынями. А ребята, забыв про усталость и дождь, который хлещет уже вторые сутки, сидят в столовке и горланят песни. Там же, в тайге, ни на минуту, даже во сне, когда ты забрался в спальный мешок и лежишь в палатке, не забываешь про дождь и холод. А настает день, надо вылезать из теплого мешка и идти под дождь и в холод. Тебе и в голову не придет сказать: дайте мне работу по моей специальности. Сегодня ты с зари до зари будешь копать землю, завтра весь день с теодолитом и рейкой лазить по болоту. Послезавтра, обжигая руки и лицо у костра, до одурения варишь, жаришь и печешь, чтобы три раза накормить всю ораву. Эх, Грач, Грач! Почему тебя не было там? Тебе это так необходимо, как, может, никому… Для твоего самоутверждения.

На дворе взревел мотор вездехода. Вася, оторвавшись от своих раздумий, припал к окну. За мокрым стеклом все та же мутная пелена дождя. Вездеход, пролязгав гусеницами, пронесся мимо вагончика.

Из столовой кто-то стремглав бежал к спальному вагончику. Распахнулась дверь, на пороге Виктор.

— Удрал! — отряхивая с берета воду, выпалил он. — У них там разговора еще на полночи, а у меня дел тьма. — Он подошел к своему столику и стал бросать на него с полки папки с чертежами, книги и тетради. — Вася! Ты спишь, что ли?

Вася, затаившись, молчал.

— Брось, я слышу, не спишь же…

— Не сплю.

— Все переживаешь? Мне тоже от Лозневого досталось… Особенно за твоего Грача. Так что не переживай.

Вася даже приподнялся с постели.

— Да я не знаю ничего толком, — неохотно начал Виктор, — ты лучше у Олега Ваныча разузнай. Я ведь там, где и ты, был, когда они отсюда уметались.

— Я знаю, — осипшим, точно со сна, голосом начал Плотников, — Арсентий говорил. Игорь и Стасик уехали сразу. Еще до возвращения Лозневого.

— Ну про этих, — сердито отозвался Суханов, — я б не стал и речи вести. Сбежали, и вся недолга. А вот с твоим Грачом…

— С Грачом плохо вышло, — вздохнул Плотников, — Его не надо было отпускать. Ведь это он всех нас сюда, да и вообще.

— Ну знаешь, — вспылил Виктор, — в ножки тоже не будем кланяться. Ребята правильно сделали, что наладили его вслед за дружками из отряда. Дерьмо твои Грач.

Словно жаром пахнуло в лицо Васи, сбросив одеяло, он скользнул с нар.

— Чего ты, чего, — посторонился Виктор, — укусил тебя кто?

— …Грача не тронь.

— Ладно, ладно, охолонь, — миролюбиво улыбнулся Виктор. — Грач твой — персона неприкосновенная. Только тех, кто из себя умников корчит и на чужом горбу в рай въехать хочет, у нас не празднуют.

— Грач не такой, ты же знаешь его, — чуть не сквозь слезы закричал Плотников, — ты же знаешь…

— Знаю, что он не поехал с нами. Мне и этого хватит. Я ошибаюсь в человеке раз…

Суханов умолк. Вася понял, что он не хочет говорить о его друзьях, и это еще больше обидело его. Сам Плотников мог ругать Грача на чем свет стоит, но стоило кому-то сказать о нем недоброе, как Васе словно застилало глаза.