Пришел к своим, а тут несчастье. В последний день нашего «сидения» под танком политрука роты убило. Снайпер прямо в лоб угодил. Хороший парень был, казах по национальности. А вот фамилию и имя забыл. Сколько их погибло за войну хороших и только начинающих жить.

Так вот, снайперы у нас прямо разбойничали на Мамаевом кургане. Как воробьи подсолнухи, выклевывали людей. А скоро и наши стали отвечать им тем же. Война… Страшнее ничего не придумаешь.

Знаете, когда гибли мы, мужики-солдаты, вроде бы еще как-то терпимо было. Ну, испокон веков на войне убивают мужиков. А у вас в Сталинграде я насмотрелся такого, что самому уже жить не хотелось. Хотя человек за жизнь цепляется всегда и везде до последнего, но здесь на меня вот такая тоска напала… Каждый час чья-нибудь смерть… Сам не знаешь, живой ты или мертвец… И держало меня только то, что нужно было убивать тех, кто сам сеет смерть. Ведь гибли дети, старики, женщины, гибли без оружия, незащищенные. На это смотреть было нельзя… Каменело сердце.

У нас на Мамаевом кургане убило санинструктора Клаву. Сколько она спасла нашего брата. Вытаскивала из пекла, останавливала кровь, накладывала шины, и ее, сестренку милосердия, не пожалела снайперская пуля. Горевали все мы по нашей Клаве сильно, а больше всех Василий Зайцев. У него с нею была особая дружба. После ее смерти он ходил, как чумной. А фашистам мстил за нее беспощадно. Счет он им уже вел на вторую сотню, и каждый день он рос у него. И вот тогда немцы доставили сюда из Берлина самолетом своего экстра-снайпера, чемпиона мира.

Несколько дней у них шла дуэль с этим асом-снайпером. Выслеживали они друг друга, на всяческие уловки шли, капканы и ловушки ставили один другому. Но наш Василий перехитрил фона Краузе. Кажется, у него такая фамилия была. Этот чемпион мира был еще и графом, и руководил он школой снайперов в Берлине.

Теперь Иван Порфирьевич ведет уже рассказ легко, и даже с каким-то задором, хотя то волнение, с которым он начал свой разговор, не покидает его. Я знаю по себе, он сейчас весь там, в разбитом и разоренном Сталинграде, на узкой полоске земли, прижатой к Волге и разрубленной тремя вражескими клиньями: перед Мамаевым курганом, в центре города и за курганом в районе заводов: «Баррикады», «Красный Октябрь». Лицо его часто грустнеет, глаза увлажняются, и весь он замирает, будто ждет чего-то только ему ведомого, но так и не дождавшись, начинает говорить опять.

— Александр Грязев тоже погиб от пули снайпера. Так что он, Василий-то, и за него, Сашу, счет немцам вел тоже… Я вот что у вас хочу спросить. Скажите, откликнулся на ваш рассказ сын Александра Грязева? Ведь письмо Грязева-старшего сыну такое, что у меня и сейчас слезы от него наворачиваются. Я как в книжке на него натолкнулся, так меня сразу отнесло в ту войну и будто опалило… Это ж и кусок моей жизни… — Он умолкает и ждет ответа.

Я достаю из стола пачку писем и ищу в ней нужное.

— С рассказом этим, Иван Порфирьевич, произошла такая история. Опубликовал я его впервые лет пятнадцать назад. Тогда, по моим расчетам, сыну Грязева, если он, конечно, остался жив в войну, должно было быть лет двадцать пять. Возможно, чуть больше, чем было отцу. И, знаете, на этот рассказ почти не было писем. То есть были, но не от тех, кто знал сына Грязева, а приходили письма-советы, как искать его. Впрочем, одно письмо было любопытное. От жены некоего Александра Грязева. Она писала, что отец ее мужа, тоже Александр, погиб на войне. Вот это письмо.

Передаю письмо Ивану Порфирьевичу. Он читает. А потом, отложив письмо, замечает:

— Странное какое-то. Зачем она тогда написала?

— Оно и мне показалось странным. Жена просит ничего не сообщать мужу. А как же можно выяснить, тот ли он сын? Я решил не отвечать ей.

— А еще какие письма были? — спрашивает Русакович. — Здесь их много.

— В 1978 году книга была переиздана, и среди писем-откликов на нее пришла весточка от моего земляка, ветерана войны Ивана Васильевича Суворова. Он сообщал, что знает о судьбе младшего Грязева, и называл его имя — Владимир. Я тут же написал ему, и вот его ответ.

— Какое письмо, — взволнованно переводит дыхание Иван Порфирьевич. — Какая трагедия? Это же еще одна судьба, вернее, повторение судьбы. Повторение подвига отца. Как же это может быть? На большой войне погибает отец, а через четверть века, его сын, который никогда не видел отца, а только всю жизнь носил в своем сердце завещание.

«Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов отдать жизнь за нее…»

Отец и сын погибают за одно дело… Значит, сын жил правильно и совестливо, как хотел отец. Уф, ты, — никак не может успокоиться Русакович. — Ай-я-яй, вот так жизнь, вот так судьба. Значит, Василий Григорьевич разыскал младшего Грязева…

— Разыскал и переписывался, — машинально отвечаю я и ощущаю, что сейчас мне говорить легче, чем молчать.

— Конечно, — соглашается Иван Порфирьевич, — Конечно. Вот и адрес Зайцева. Давай, я его перепишу. — И он берет у меня из рук письмо и долго рассматривает его, будто удостоверяется, что в нем написано все так, как я прочел. И еще раз вздыхает. — Надо ж такому быть. А все война. Она… Когда ж это кончится на земле? Сын гибнет, пережив отца всего на несколько лет. А отцу было чуть больше двадцати. Будь она трижды проклята. Я когда ее вспоминаю, то у меня все внутри переворачивается. — Русакович отворачивается и долго молча смотрит в окно, и я вижу, как нервно вздрагивает его подбородок, а глаза будто тают в глубоком прищуре тяжелых век. Справившись с собою, он, словно извиняясь, говорит: — Я чего так разволновался. У меня самого четверо, и из них — три солдата. Меньшой тоже служит на Дальнем Востоке, на той самой неспокойной границе, где погиб Володя Грязев. Вот ведь какой расклад выходит…