— Ты свинья. И теперь-то тебя обязательно расстреляют.

Но странное дело. Несмотря на эти побои, дела мои вроде бы пошли на поправку. Раны перестали гноиться и подживали. Правда, я стал худущий, как и все, и теперь панцирь болтался на мне словно дырявый горшок на колу плетня. Однако я чувствовал, что во мне еще есть какая-то сила. Поэтому, как только оправился от побоев, снова стал выискивать, где бы еще мне учинить «шкоду». В этих мыслях теперь была вся моя жизнь.

Выбор мой остановился на колодце. Между бараками и лощиной был неглубокий колодец. Крышки на нем не было. Я уже несколько раз заглядывал в него и видел там задвижку, через которую сочилась вода. Вот если ее открыть, то вода хлынет по лощине к постройкам и может затопить или хотя бы подмочить склады. Но хватит ли у меня сил ее открыть?

Надо приспособить какой-то рычаг. Отыскал кусок трубы и припрятал недалеко от колодца. Вечером, когда начало темнеть, стал пробираться туда.

Люди, как тени, бродили по двору, и никто не обращал ни на кого внимания. Часовой на вышке, видно, дремал. Я осторожно заложил трубу в штурвал задвижки и попробовал повернуть. Она не поддавалась. Навалился грудью. Никак. Видя, что никто не смотрит в мою сторону, совсем осмелел и стал бить по трубе. Штурвал вроде чуть сдвинулся, потому что из-под задвижки засочилась вода. Навалился изо всех сил, труба выскочила из-под меня, и я полетел.

Когда поднялся, услышал, вода журчит. Заглянул — задвижка открыта, и в колодце быстро прибывает вода. Не чувствуя под собою ног, пошел прочь. Радости моей не было конца! Если бы я мог бежать, я бы полетел, но ноги мои еле-еле переступали. И все равно мне казалось, что я лечу. Прошел до барака, постоял, переводя дух. Никто ничего не заметил. Вошел, лег на нары, и меня начал бить озноб совсем так, как тогда, когда я свалился за борт и меня выловили мои друзья. Когда и в какой это жизни было? Все вспомнилось как давний сон…

В эту ночь я спал тревожно. То мне грезилось, что склад и всех немцев залило и они, как щенята, тонут. То вдруг казалось, что задвижка закрылась и вода перестала течь. Я просыпался в холодном поту.

Рано утром, судя по суматохе на дворе, понял — вода текла всю ночь. От складов доносились крики и ругательства, а когда я выглянул в окно, то увидел, что фашисты вытаскивают промокшие тюки с обмундированием, какие-то ящики и брезенты.

Тихо отошел от окна и лег на нары. Скоро в барак ворвалось несколько немцев, полицай и переводчик — Подхалим. Они шныряли по проходам, сбрасывали людей с нар и направо и налево отвешивали оплеухи. Но кто это сделал, они явно не знали. Подошли ко мне. Полицай сказал:

— Наверно, этот гаденыш.

— Дурак ты, — заорал я на него. — Как же я могу с перебитой рукой… Да я и не выходил никуда с вечера. Все могут подтвердить. Я ж и по бараку еле двигаюсь. Все подтвердят.

Полицай опешил. Но Подхалим все же ткнул меня кулаком и гаркнул:

— Если и не ты, все равно повесим. Морда твоя нахальная надоела мне. Слышишь, повесим! Немцы народ пунктуальный, раз сказали — сделают.

А потом, когда уходили из барака, он опять подошел ко мне с полицаем и сказал:

— Слушай, вешать мы тебя не будем, а лучше сожжем. Вот тогда я посмотрю на твою нахальную рожу.

Шла вторая половина октября, и по многим признакам было видно, что фашисты готовятся к бегству. Они уже отправили все автомашины. Потом подожгли гараж. Часовых и пулеметы с внутренних вышек убрали. Охрана осталась только у ворот и на дальних вышках. Недалеко от нашего лагеря, который немцы называли лазаретом, был основной лагерь военнопленных. Его тоже начали эвакуировать. Людей колоннами гнали на берег, грузили на баржи, вывозили в море и там бросали или топили.

Тех, кто не мог или не хотел идти, расстреливали. В лагере и по дороге к морю часто гремели выстрелы.

Нас фашисты не трогали. Видно, решили: нечего возиться с больными ранеными — их можно прикончить в самую последнюю минуту. Все чаще на Киркенес прилетали наши штурмовики. Однажды, 21 или 22 октября, был большой налет на эту военно-морскую базу. На обратном пути наши штурмовики обстреляли мост и постройки вокруг лагеря. После этого стало ясно: немцы отступают.

В лагере исчез полицай. Ходили слухи, что его где-то поймали пленные и прикончили. Мы бродили за проволокой бесцельно, без присмотра, но выйти было нельзя. Еще стояла охрана с пулеметами.

Вокруг каждый день гремели взрывы. Фашисты взрывали склады, постройки, дороги. Потом они взорвали и основной лагерь военнопленных. А мы все еще бродили за проволокой.

Увели от нас фашисты дорогого нашего Николая Ивановича. Куда? Зачем? Никто из нас не знал.

На душе скверно. Что будет с нами?

Наступил вечер 24 октября. Примерно в 18 часов с охраной пришел Подхалим и сказал:

— Завтра утром здесь будут русские. Кому повезет, тот будет у своих. Но не сильно радуйтесь, — скривил он губы в своей противной лягушачьей ухмылке. — Они вас все равно расстреляют. — Уходя, он добавил: — Если во время боя загорятся бараки, то уходите из лагеря по лощине. Кто раньше высунется за проволоку, будет расстрелян.

Подхалим ушел, а в нашем бараке стали раздавать галеты и сигареты. Все были озадачены. Откуда у фашистов такое милосердие? Наверно, отравленные? Стоим и боимся притронуться. Но нашелся какой-то смельчак. Схватил галету и со словами: «Эх, помирать, так с галетой в брюхе!» — быстро съел ее.

Все стали ждать, как он будет «помирать». А мужик потребовал еще галет и стал их уплетать за обе щеки. Тогда пленные бросились есть свои галеты и курить сигареты.

Через некоторое время в барак вошли два немца, подошли ко мне.

— Комм!

Ноги отказывались идти. Немец грубо толкнул в спину.

— Комм!

Вышли во двор. Здесь я увидел, что немцы тащат доски и забивают окна в бараках, а в лощине, куда советовал бежать пленным Подхалим, ставят мины. За бараком два «ишака» — шестиствольных миномета, а у его стен размещались автоматчики.

Вечерело. Большими группами немцы быстро уходили от лагеря.

Привели за домик-изолятор, поставили к столбу, через который проходила колючая проволока, и один из гитлеровцев стал торопливо привязывать меня огрызком веревки. Дело у него шло плохо. То ли он торопился, то ли веревка была коротка, но наконец привязал и ушел куда-то. Второй фашист к этому времени принес доски и солому и бросил к моим ногам. Я смотрел по сторонам, ища спасения. Где-то далеко слышались выстрелы. Солнце клонилось к закату, а вместе с ним кончалась и моя жизнь…

Сколько раз я умирал, сколько раз мне обещали фашисты и расстрелять и повесить, а вот теперь, видно, сбывалась их последняя угроза сжечь… Просить пощады у этих костоломов и убийц не буду. Да и бесполезно… Убежать нельзя. Выручить меня некому. Значит, надо достойнее умереть.

Фашисту, который принес дрова, показалось, что я плохо привязан, и он стал прикручивать мои ноги. Послышалось несколько одиночных выстрелов. Стреляли где-то близко, за рекой. Фашист повернул голову в сторону выстрелов раз, потом другой. И вдруг, поднявшись, побежал.

Из-за сопок вырвался наш штурмовик и, пролетев над рекой и мостом, ударил из пушки и сбросил бомбы. В этом штурмовике была моя надежда, но он улетел, хоть и разбил пушку у моста и разогнал расчет. И тут я увидел, что от гаражей идет тот фашист, который привязывал меня. В руках у него ведро.

«Несет бензин… Конец! Что же делать?» Рву веревки. Они немного ослабли, но держат.

А немец идет. Вот он уже метрах в ста, в семидесяти. Спешит, оглядываясь в сторону реки. Там, к несчастью, все стихло. И вдруг фашист как-то странно споткнулся и упал. Ведро опрокинулось под него. Он лежал в луже бензина и не поднимался. Что с ним?

Его убили! Я стал рвать с себя веревку. Она поддалась. Лихорадочно проносились мысли: «Шальная пуля? А может, это наш «хороший Фриц» подстрелил его?» Сердце колотится. Рву веревку. Гремит оглушительный взрыв, и меня вместе со столбом швыряет на землю.