«Отголоски жизни»

Больше на уроках Закона Божия Савка не спал.

Сидел тихонько. Слушал. И отвечал даже, когда спрашивали. А спрашивал батюшка Афанасий частенько, явно выделяя нас среди прочих учеников. Главное, спросит, вопрётся взглядом и буравит, буравит, ввергая Савку в ужас. Но ужас мы с Савкой худо-бедно одолевать научились и отвечали бодро, не давая повода снова но розгу попасть.

Вот и чего привязался?

Из-за веры? Ну да, из-за неё. Здесь, как я понял, к вере относились куда серьёзнее, чем я привык. И эта серьезность изрядно выбивала из равновесия. Какая, казалось бы, разница, висит на шее крестик или вот кругляш с непонятною руной, про которую Савка ничего не знал, а я и подавно?

Кругляш мы сняли.

Ощупали вдоль и поперек, но так ничего и не поняли.

Спросить… в общем, вопросы я предпочёл отложить до лучших времен. И здесь Савка был со мною всецело согласен.

Так что в храм ходили.

Гимны церковные на пении петь старались, потому как и тут батюшка Афанасий вниманием не обходил. Иконам, которых над каждым окном было, а над дверью целый иконостас светился, кланялись. И всяко старались не выделяться.

Получалось не ахти, но как уж есть.

Так пару недель и протянули.

Тем вечером Савка, отлежавшись после ужина, привычно потрусил на пробежку. Ну и я с ним, что уж тут. Будто выбор есть. Главное, за прошедшее время тело Савкино, если и не закалилось, то всяко окрепло. Странное зрение его тоже улучшилось. Теперь серые контуры предметов сделались чётче и не норовили расплыться, стоило отвести взгляд. Более того, даже в раскрытой книге на некогда белых листах проступили черные нити строк. Пока разобрать написанное не выходило, но Савка очень воодушевился.

Кстати, тоже странно.

Он ведь слепой. И приютские об этом знают. И сама Евдокия Путятична. Но как-то вот мало кого сие волнует, как и факт, что держится Савка для слепого очень даже бодро.

С другой стороны, оно и лучше.

Для нас.

Меньше внимания — больше простора.

На сей раз я погнал Савку не вокруг дома, как обычно, но дальше, за сараи. Усадьбу-приют окружали хозяйственные постройки, в которых держали и скотину, и птицу. Имелись тут и поля с огородами, на которых, собственно, сироты и трудились, ибо сказано…

В голове зазвучал голос батюшки Афанасия, повествующий про душеспасительную пользу работы, и Савка сам головой мотнул.

А потом голос зазвучал уже вполне наяву.

— Я понимаю вашу женскую жалостливость, — этот голос раздавался из-за птичника, места нам с Савкой хорошо знакомого. Прополку нам не доверяли, как и дойку, а вот чистить хлева от навоза слепота не мешала. — Но ныне она во вред…

Савка замедлил шаг.

И я одобрил.

А заодно велел уйти с дороги. Нечего внимание привлекать. Вот к стеночке прижаться — это правильно. На дворе по расчётам нашим сумерки, глядишь, и не заметят. Куры и те уже на насестах, дремлют, но Савку они знают хорошо, так что не выдадут всполошенным квохтанием.

— А мне вот совершенно не понятна ваша нынешняя упёртость, — голос Евдокии Путятичны был спокоен. — В конце концов, он тут один такой…

— И одна паршивая овца способна попортить всё стадо.

— Вот давайте не будем. Вы же вполне разумный человек, Афанасий Петрович. Да, мальчика не крестили. Таково было желание его отца.

— Который при этом не сподобился дать ему своего имени.

Так это про нас говорят? Тем паче надо послушать. В своё время я и выжил-то отчасти потому, что вовремя понял — не бабло рулит миром, а информация. И не бывает её, лишней. Всякая сгодится в своё время.

Главное, распорядиться ею правильно.

— Да, это кое-что осложняет, но…

— Мы обязаны спасти его душу!

— Как? Крестив насильно? Вы ведь должны понимать, что такой обряд не будет иметь силы.

Не понимаю.

Но слушаем.

И прижимаемся к темной стене.

— Он ребёнок. Его сердце ещё не очерствело. И его душа открыта для нового. Он не коснулся скверны, а потому у нас есть шанс…

— Лишить его силы? И единственной надежды хоть как-то устроить своё будущее? Вы ведь понимаете, что Громовы неспроста служат… ей. И людям тоже. Вера верой, но миру нужны Охотники. Они защищают его от теней.

А это кто такие?

— Или они влекут их в наш мир? — пылко возразил батюшка Афанасий. — Будучи сами скверной, скверну и притягивают…

— Это всё богословские споры, — Евдокия Путятична произнесла это очень устало. — Да и… опоздали вы, Афанасий Петрович. Его дар уже очнулся.

Какой?

— Уверены? — переспросил Афанасий Петрович.

— Более чем… он если не в активной фазе, то на пороге её точно. Да и вы сами понаблюдайте за ним. Мальчик незрячий. Давняя травма привела к отслоению сетчатки. Так что он ослеп давно и, боюсь, бесповоротно, но при том он как-то видит… достаточно, чтобы не натыкаться на предметы, обходить людей. Найти дорожку вот… даже в полной темноте.

Чтоб вас… а батюшки, оказывается, умеют ругаться.

Вычурно так.

— Как давно? — голос его аж подсел. А я порадовался, что если тут про темноту, то нас точно не увидят.

— Полагаю, после того… столкновения. Его снова ударили по голове. Возможно, это как-то повлияло… он очень переменился с той поры. Неужели сами не заметили?

— Я думал он так… плохо видит. Или притворяется. Вам ли не знать, сколь часто они притворяются.

— Уж поверьте мне… может, я и не лечу, но такие травмы не подделаешь.

— Значит, он вот-вот…

Савка зажал рот руками. И я с трудом подавил даже не страх — первобытный ужас.

— Вы кому-нибудь говорили? — а вот изменившийся тон Афанасия Петровича мне не понравился. Категорически.

— Пока взяла на себя смелость написать ещё одно письмо Громовым.

— Молчат?

— Да.

— Звонить?

— Не выходит. Не отвечают.

— А если не откликнутся? Вы же понимаете, насколько это опасно… даже не для него. Для всех… если мальчик видит тени, то рано или поздно они увидят его.

— В пятницу я встречаюсь с Завадским. Да и не стоит беспокоиться. Поверьте, я имела дело с охотниками. Они годами учатся видеть.

Это слово она произнесла особым тоном.

— Так что время у нас есть…

— И всё-таки, надеюсь, вы осознаёте, сколь опасно держать его здесь, среди обычных детей.

— Осознаю.

— Как и то, что я обязан доложить…

— И это осознаю. Более того, я надеюсь, что вы, как верный служитель Церкви сообщите Синоду…

Они всё-таки ушли, куда бы там ни собирались.

— Кто такие Охотники? — спросил я у Савки, раз уж мы всё одно стоим. Выходить сейчас было небезопасно, мало ли, вдруг да Евдокия Путятична вернётся или вон батюшка.

— Это… это те, кто убивают тени.

— А кто такие тени?

— Это… это тени… они идут с изнанки. С мира нави. Они пьют силу и жизни. Они… они теперь нас увидят! Увидят нас! Увидят и…

Его затрясло.

— Тихо, — рявкнул я. — Пока не увидели.

— Но…

— Успокойся. Как я понял, эти тени опасны?

— Д-да.

— Но убить их можно?

Савка кивнул, но как-то нерешительно.

— Вот. Значит, всё в порядке. Ты вырастешь. Выучишься… и вообще смотри на это как на шанс.

— К-какой?

— Жирный, Савка. Жирный…

Я задумался, как объяснить мальчишке. Тени… кем бы они ни были, опасны для простых людей. Стало быть, Охотник, эти тени истребляющий, будет человеком обществу нужным. А раз так, то и впишется в это общество куда легче, чем незаконнорожденный слепой мальчишка.

— Ты не понимаешь… — Савка затряс головой. — Они убьют… как только поймут, что я… что я их вижу, они придут за мной… придут…

— Не придут, — произнёс я со всей возможной убеждённостью. — Ты же сам слышал, что увидеть их не так просто. И Евдокия вон сказала, что время ещё есть.

Но я ошибся.

Времени у нас не было.

В тот вечер мы изрядно подзадержались. Пока я Савку во вменяемое состояние привёл. Пока отсиделись, чтоб ненароком на глаза кому не попасться. Пока пробежку завершили и занятия. Пока назад добрались. И наткнулись на запертую дверь.