Еремей из таких, которым цель нужна. Или хотя бы понимание, что живут они правильно. А у него ни цели, ни понимания, но одно лишь чувство вины, которое оправдательным приговором не заткнёшь.

И в Савке он не Савку видит, а шанс… искупить эту вину?

Переиграть всё снова?

Я хреновый психолог, но тут глубоких познаний и не надо, чтобы понять.

— В общем… будем так разбираться. Теперь по остальному… — взгляд его тяжёлый уставился на Метельку, который так и застыл с эклером в одной руке и надкушенной корзиночкой в другой. В чём-то его понимаю. Здешние пирожные — это нечто. То ли не ел их Савка давно, то ли они тут безо всяких улучшителей чистым натурпродуктом, но вкусно.

Просто умопомрачительно вкусно.

— Во времена давние всё было чутка иначе. Охотники на ту сторону хаживали, конечно, но не так, как ныне. Простой люд вовсе не совался. Обычному человеку там пары часов хватало, чтоб высосала его изнанка вусмерть. Потому и не лезли. Теперь-то поменялось. Теперь и день человек провести может, и два. Болеть станет, чахнуть, но продержится. Те же проходчики посменно служат, шесть часов там, а затем дня два-три передышки.

Люди стали приспосабливаться?

Интересно.

— Но тогда-то Охотники мир нави изучали. А заодно уж приносили всякое-разное. Только одному много не притащить. Дед сказывал, что обряд этот Охотникам сама… она подсказала. Что, мол, ежели взять человека под опеку, ежели с ним каплею силы поделиться и крови, то и навь такого человека отторгать не станет.

Слушаем уже вдвоём и превнимательно.

— Так-то и вышла клятва. Дед её родовою звал. И сказывал, что тот, с кем делили кровь, становился своим, родовичем. Само собою из числа молодших, меньшаком, но всё же. Со временем связь только крепчала. Чем больше силы было у Охотника, тем сильнее и его меньшой становился.

— Я… тоже буду охотником? — восторга в Метелькиных глазах не было.

От совсем.

Ну да, пожалуй, навь и твари способствуют установлению реального взгляда на мир и подвиги.

— Не совсем. После уж и повелось, что прижились подле родов Охотничьих иные, малые.

— Вроде твоего?

— Вроде моего. А далее уж из поколения в поколение повелось, чтоб сын по отцовым следам и заветам шёл. В конце вовсе едва ль не с младенческих лет растили вместе, Охотника и того, кто его меньшаком станет.

Взгляд Еремеев остекленел, а кулак его сжался так, будто он желал раздавить кого.

— Ну и кровь крепла из поколения в поколение… и так, что мне вон тоже кой-чего досталось.

Вроде умения видеть в тумане и чуять тени в реальном мире.

Думаю, что не только это.

— Говоря по правде, не уверен, что вышло хоть что-то, — признался Еремей.

— Вышло, — заверяю его. — Что-то да вышло… значит, теперь он может хаживать на ту сторону?

— Может. И будет спину твою прикрывать. И тут, и там… чую, теперь тут едва ли не опасней, чем там. И предать не предаст. И обмануть не обманет. Даже если очень захочет. И ты-то тоже не сможешь.

Я и не собирался.

Гляжу на Метельку, а тот на меня. Ну да… странное ощущение, такое вот… непривычное. Я ж только теперь понял, что чувствую его присутствие. Даже если глаза закрыть, точно знаю, что вот он, рядом.

Родной?

Твою ж…

— Теперь не слышал, чтоб кто так делал, — продолжает Еремей.

— Почему?

— А потому что у нынешних охотников силы и на себя порой не хватает, не то, чтоб делиться. Но и не в том беда. Ты теперь за него перед нею отвечаешь. И за им сотворённое в том числе с тебя спросится.

Ответственность, мать вашу…

То есть, если Метелька спалит тёткин дом, как планировал, то виноватым я буду? Нет… вот… подарочек. С подвохом.

— Ладно, после разберётесь. Но теперь, даже если кто его пытать примется, то ничего не выпытает. Клятва замком на губах станет.

Метельку эта новость тоже обрадовала. Прям по лицу вижу. Радость и готовность немалую Еремея благодарить за подарочек.

— Вдвоём у вас шансов больше, — Еремей тоже видит и усмехается, правда, криво.

— А… почему не ты? — Метелька даже эклер не кусает. — Ты ж знаешь, что да как… и вообще… и там был… и сильный. А я? Я… я боюсь!

— Дурак, кто не боится, — Еремей подвинул коробку, в которой ещё оставались пирожные. — Ешь. Я старый уже. А такую клятву один раз принести, да и один раз принять можно.

Логично.

Иначе набирали бы охотники себе дружины волшебные и шли бы завоёвывать мертвые пространства иного мира.

— А сколько тебе лет? — Метелька не унимается.

— Пятьдесят семь.

Вот… честно, сам офигеваю, потому как не вяжется. Вот не вяжется и всё тут. Я думал, лет сорок… а он уже пенсионер почти.

— Сколько⁈ — Метелькино удивление таково, что он роняет эклер. И тут же, матерясь, спешно подхватывает, сдувает незримые пылинки и, пока не случилось какой иной беды, отправляет в рот.

Я же прикидываю… так и выходит. Вряд ли ему было восемнадцать, когда он на государеву службу пошёл. Это ж тоже место особое, туда без опыта и заслуг не берут. И служил он там хоть сколько-то.

Потом брата Евдокии Путятичны растил, а это дело не одного года.

— И стареем мы, клятвою связанные, медленней. Мир нави он силы не только брать, но и давать способный, тем, кто к нему привычный. Мой дед вон в девяносто жену молодую взял. И еще двоих детей с ней прижил… а так-то сыновей у него десятеро было, — Еремей откровенно смеется. — Почти все и выжили.

А по нынешним временам это серьёзная заявка.

— Но отец уж послабже вышел. Про меня и говорить нечего. Связь разорвалась. Хорошо, если лет десять ещё протяну, да так, чтоб не обузою. Аккурат вас, балбесов, выучить, если так-то…

Киваем оба.

И учиться будем. А ещё спасибо надо бы сказать, небесам ли или той, кого тут опасаются по имени называть, но теперь у меня появился учитель. И видят боги всех миров сразу, этого шанса я не упущу.

— Если я не вернусь, уходите. Погодите денёчка два-три, а там уходите.

— Куда? — задаю вопрос, который, пожалуй, сильнее прочих волнует. — И как?

— Тут… сложно. Куда — понятно. Тебе надобно к Громовым пробиваться. Не те у них времена, чтоб талантами раскидываться. А вот как… тут уже сложнее. Можно через Евдокию Путятичну. Попросить, чтоб сопроводила там… не должна отказать.

— Но может?

— Тут своё… человек-то она хороший, честный, но вот… до сих пор наивный. Да и знакомства её весьма сомнительны.

— Ты про листовки? — спрашиваю.

— Какие листовки? — Метелька задаёт вопрос и переводит взгляд с меня на Еремея и обратно, чтобы шёпотом уточнить: — Те самые? Народные?

— Не читал, но… слыхал, как она Фёдором обсуждала, — признаюсь. — Когда болел… думали, что я не слышу. Хранит она.

— Те самые, — Еремей вносит ясность. — Листовки — это полбеды… потому синодники и не мешаются. Может, даже свой интерес имеют.

Какой интерес у церкви в делах революционных быть может?

Хотя… чего это я.

Революция — это тоже и бизнес, и политика, а значит и те, и другие интересы в нём будут, а ещё третьи да четвертые, мне пока не ясные.

— Думаешь, что она нас сдаст?

— Синоду — нет. Бандитам и подавно. А вот если решит, что талант такой можно на службу народу поставить по-за ради общественной справедливости, то может и не удержаться. Убивать не станет. Вывезет. Спрячет где-нибудь среди друзей, — это слово Еремей выделил так, что стало ясно, что речь идёт вовсе не о приятелях душевных. — Ну а дальше совсем иные люди с тобою договариваться станут. А договариваться они умеют, как и головы дурить. Нет, вариант не самый худший, и ежели прижмёт, то не думай даже, соглашайся. Сперва выжить надобно, а после уж и решать, то ли за своё благо страдать, то ли за общественное.

И вот тут я с Еремеем был всецело согласен.

— А Синод? — уточняю. — Если вот Михаила Ивановича найти. Мне он показался человеком порядочным… в какой-то мере.

— Вот, Метелька, гляди, как настоящие аристократы разговаривают. Никогда сволочь сволочью прямо не назовут, но скажут, что, мол, порядочный в какой-то мере, — Еремей хохотнул. — Нет, так-то можно… Синодники тоже помогут. Приют дадут… учиться тоже научат.