— Брось. Я, конечно, могу делать вид, что многого не вижу и не понимаю, но это… это чересчур. Ты так их угробишь!

— Не рассчитал, — повинился Еремей. — Паренёк покрепче казался.

— Именно, что казался…

Рука убралась, а Евдокия Путятична отошла к Метельке, который при прикосновении застыл, как был, с текущей изо рта слюною.

Он и дышать-то, кажется, опасался.

— Это ведь дети…

— Вашему брату было семь, когда я его учить начал.

— Ну да… только до того его тоже учили. С малых лет. И тело укрепляли, и дух… ты же прекрасно понимаешь, Еремей. Лучше, пожалуй, чем я. Они… другие.

И руку убрала.

— Идём, — сказала она строго, не спуская с Еремея взгляда. — Не здесь же в самом деле…

И решительным шагом пошла за конюшню.

— Это… отдохните пока, — бросил Еремей, за княгиней направляясь. Метелька после его ухода разогнулся и принялся себя ощупывать, что-то бормоча под нос.

— Тихо, — шикнул я и выпустил тень.

С нашего похода она и вправду сделалась больше, а ещё поводок удлинился. Тень ловко нырнула в стог с сеном, а я… приблизился.

Немного.

Оставалось надеяться, что далеко не отойдут.

Ага… так и есть.

Встали.

Она руки скрестила — теперь я и видеть мог, пусть глазами тени, но тоже интересно. Так вот, Евдокия Путятична была много ниже Еремея, но как-то хитро умудрялась глядеть на него сверху вниз. При том что Еремей, человек далеко не чувствительный, явно ощущал себя неловко. Вон, стоит, голову опустил, что школяр провинившийся.

— Ты… чего? — Метелька тронул меня за плечо.

— Погодь, — ответил, стараясь не отвлекаться. — Не мешай.

Если Метелька и обиделся, то виду не подал, на стену конюшни опёрся да и застыл, глаза закрывши.

— Что тебе на самом деле надо от мальчишки? — тихо спросила Евдокия Путятична. — Мозырю сдать?

— Нет. Мозырю я сказал, что буду приглядывать. А там — как сам захочет. Но да, Мозырь теперь от него не отстанет. Он давече полынью отыскал. Новую. И не только отыскал… паренек хороший. Крепкий.

— Больной.

— Сегодня — да, а вчера вон вполне здоровый и шустрый. Чего с ним?

— Если кратко, то его пытались убить и, как понимаю, не единожды. Дар тело лечил, но сам толком не развивался.

— И чего делать?

— Императорский целитель уверен, что делать что-то смысла особого нет. Он убеждён, что душа того и гляди покинет тело. Отстаньте от него.

— Позвольте умереть в тиши и покое?

— Действительно, — в её словах появилась внезапная горечь. — Кого я об этом прошу! Человека, который…

Евдокия Путятична осеклась.

— Извини.

— Договаривай же, княгиня… который убил своего подопечного, так?

Какие, однако, страсти.

И молчание.

Тягостное.

Душное даже. Это и через тень ощущается. Как и пульсация силы, которую Евдокия Путятична, кажется, сдерживает с трудом.

— Так вот… — Еремей всё же заговорил первым. — Там — иное. Да и вы то знаете. Если б думали, как они, то не говорили бы тут со мною. Даже на порог не пустили бы. А мальчишка одарён. И да, его не готовили с малых лет. Более того, уж не знаю, чем он там занимался, небось, мамкины пряники только и жевал…

Недалеко от истины.

— … но стержень в нём есть. А что до остального, то ещё поглядим… целители — хорошие люди, но, не в обиду сказано, уж больно мрачные на прогнозы.

И тут я с Еремеем согласен всецело.

— Да и вы, княгиня…

— Не называй меня так!

— … коль дадите себе труд подумать и жалость в стороночку подвинуть, то поймёте, что вреда я не хочу. Пара синяков — невеликая плата. А ему надо учиться. И много. И хуже, что быстро. Не отстанут от него. Живой там, мёртвый… пока не мёртвый, пользу приносить будет. И в тень его завлекут, со мною ли, самого ли… и вы не помешаете. Просто не сумеете.

— Я… сообщу…

— Синодники тоже вмешиваться не станут. Видал давече Михаила Ивановича. Важным, говорят, человеком стал…

Молчание.

Напряжённое.

А потом тихий обреченный такой вздох:

— Ты…

— Парень или станет крепче, или его сожрут.

Вот тут я с Еремеем снова всецело согласен. Хороший человек. И думаем мы одинаково.

— Если не Мозырь, так другие найдутся. Сами знаете, сколько с малой полыньи поиметь можно…

— Громовы… — неуверенно произнесла Евдокия Путятична.

— Громовы, стало быть? Ну да, может, и они. Только у Громовых, я слыхал, ныне не самые лучшие времена.

Совсем уж интересно. А Метелька крутится, отвлекает. Любопытно ему, что я делаю, но спрашивать остерегается. Как-то он вот взял да и признал моё старшинство.

— Даже если вдруг спохватятся, приберут мальчонку, то вам ли не знать, сколь там всё непросто… и поверьте, дрессировать его станут куда как с меньшею жалостью.

Я вот поверил.

И ноющий бок потёр, и на Савкину обиду, которую тот выплеснул, — разве учитель не должен быть мягким да понимающим? — шикнул.

Не должен.

Может, коль ученик того стоит, но вовсе даже не должен. Дядька Матвей нас и покрепче воспитывал, порой так, что долго вылёживались, кровавую юшку глотая. Но с нами, с теми, нельзя было иначе. Мы ж только и понимали, что силу. Это уже потом, раны позволяя зализать, он говорил там про честь и дружбу, и прочие сказки рассказывал.

— А если он умрёт?

— Не он первый, не он последний, — возразил Еремей. А после сам уже поглядел на неё сверху так, как показалось, с насмешечкою. — Ты ж не за этим пришла, княгинюшка… ты ж лучше прочих знаешь всё это… про то, как наука даётся. К тебе ж твой братец бегал на меня жалиться. Знал, что отец не послушает.

— Я… не поверила, что ты его убил.

— Зря.

— Нет, то есть… не так, — её тонкие белые руки взметнулись к вискам. — Я знаю, что произошло. И я понимаю… почему… не было надежды. Я читала документы. Отчёты целителей. И понимаю… Пашка всегда боялся… боялся превратиться в… обузу. И ты помог. Просто помог. Я бы… я бы, может, и уговорила его. Объяснила бы… или вот… а я… выходит, что бросила… и это из-за меня всё. В том числе и из-за меня. Скажи, Еремей?

— Чего сказать?

— Ты тоже меня винишь?

— Я? Упаси Господь, — Еремей перекрестился. — Вы… бабы… вечно вот в голову наберете, сами попридумываете и маетесь… маетесь… служба военная, она ж сама по себе непростая. И всякое на ней случается. И гибнут… все гибнут. Даже добрые маги, даже опытные. Не говоря уже о мальчишках, которым подвиг в жопе спокойно жить мешает. А что до прочего, то вышло, как вышло.

— И ты никогда не думал, как бы оно сложилось, если бы…

— А толку-то от этого думанья? Голова заболит разве что. И тут… ты мне, княгиня скажи лучше, чегой это Михаил-свет-Иванович в обитель свою отбыть не спешит? Чего у него за дела-то такие в городе? И как они с тобою связаны? Аль с мальчишкой?

И повернулся.

И мне даже показалось, что того и гляди увидит он, тень ли, меня ли. Сердце прямо ухнуло, а не шарахнулся я разве что чудом.

— Не совсем, хотя… возможно… есть предположение, что в приюте завёлся сумеречник.

По тому, как с душою, с фантазиею даже выругался Еремей, я как-то сразу и осознал, что сумеречник — действительно проблема.

— Рассказывай, — Еремей огляделся и, пинком сдвинув бочку, поднял Евдокию Путятичну и усадил на неё. — От так-то лучше. Чай, в ногах правды нет.

— Что ты себе… а, ладно… знаешь, брат тебя порой ненавидел.

— Бывает. Не отвлекайся…

— Мне отдали это место в рамках моей договорённости с Синодом… альтернативой… служение на благо обществу, чтобы искупить вину.

— Это да, это они любят.

— Приют был в ужасном состоянии. Здание рассыпалось, учителя или пили беспробудно, или воровали. Детей продавали в открытую, да и то, что творилось… Синод обратил внимание на это место, когда случился прорыв. Не полынья, а малый…

То есть, полынья — это большой? А малый как выглядит?

— В итоге — две дюжины погибших, да и после многие уже в госпитале скончались от энергетического истощения. Проведённое расследование выявило, что прорыв во многом случился именно из-за скопления негативной энергии. Приют даже собирались закрыть, но сирот много и с каждым годом прибывает. Вот мне и предложили.