Дед Клавдий стоял над погибшим зверем и тяжело дышал, от его рук и растерзанной туши, на морозе поднимался пар. Дед Клавдий стоял так молча, не двигался, пока дыхание его не успокоилось. Затем он присел над медведем, прошептал что-то заупокойное, и вытащив из ремешка один из кинжалов, тут же принялся свежевать зверя, тщательно срезая с него шкуру. А как закончил, то вручил меха Джорджи, велев вычистить их как можно тщательней в снегу, и сложить как ему, Жоржику, больше нравится… ведь впредь именно ему придётся тащить эту шкуру с собой.

И на праведный и вполне логичный вопрос дозорного:

— На кой это надо?

Дед Клавдий развернулся к Жоржику боком, посмотрел криво и хмуро, и спросил весьма жёстко:

— У тебя что, шкуры медвежьи на дороге неприкаянные валяются? Ты хоть представляешь сколько за неё в королевстве нормальный купец заплатит?

— Да… но мы ведь не в королевстве.

— А это и не на продажу. Подарок… вернее будет им, я этой шкурой попытаюсь задобрить кошёлок Вед… но давай без лишних вопросов, займись-ка лучше делом!

И больше вопросов Джорджи не задавал. Он молча тащил тяжеленую мороженную шкуру на своём хребте, а позже так же молча отстреливался от стаи волков, пока дед Клавдий собственноручно унижал троих из стаи главных самцов, у которых шкуры оказались с красивым белёсым окрасом… но не сильно легче, чем у медведя, это бывший дозорный хорошо прочувствовал, пока тащил уже четыре шкуры на своих плечах. Что давалась ему с безумным трудом, он едва-едва переставлял в пути ноги… чуть легче стало, когда они наткнулись на старую мороженную иву, на берегу горного ручья, воды которого не замёрзли до конца, из-за быстрого течения. Там они остановились на несколько дней, в ходе которых дед Клавдий плёл из ивовых ветвей им обоим снегоступы, пока же Джорджи пытался топориком обтесать два крупных полена в подобие гладких жердей, которые можно верёвкой связать в подобие саней и бросить сверху шкуры… за эти два дня они налопались печёного мяса от пуза, отчасти просушили шкуры, смастерили снегоступы и кривоватую волокушу.

И казалось бы, дальше их путь будет проходить легче… но не тут-то было, дед Клавдий решил нарастить темп, и теперь они покрывали в три раза большее расстояние чем раньше, и у Джорджи по-прежнему едва-едва переставлялись ноги к концу каждого дня.

И в очередной очень уставший вечерок, он не выдержал и спросил у деда Клавдия, при этом избрав весьма обвинительный тон:

— А почему я тащу эту чёртову волокушу один, там уже две медвежьи шкуры и тройка волчьих, и много кусков мороженного мяса, я едва переставляю ноги, а ты идёшь как ни в чём не бывало?!

И, к удивлению, Джорджи, дед Клавдий совсем не обиделся, перебранки на которую надеялся дозорный, чтобы выбросить часть накопившихся злобных эмоций, завязать не получилось.

Кобольд лишь сочувственно посмотрел на него, хотя в проблесках костра, со своими огненными глазищами, это сочувствие смотрелось дикова-то, и даже слегка пугающе, как неожиданная нежность хищника, перед тем как наброситься на добычу и сожрать. Голос же у деда Клавдия был взгляду подстать, ласковый, и вкрадчивый:

— Ты никак устал, милок… ну-ну, хочешь поплачь. Можешь поругать меня как следует, швырнуть снежок мне в спину, когда совсем тяжко будет, только вот знаешь… когда вдруг завяжется бой не на жизнь, а на смерть и всё на что ты сможешь положиться, будет собственная тушка… то ты вспомнишь тренировки деда Клавдия на выносливость, вспомнишь эту чёртову волокушу, бескрайний снежный простор, и усталость в каждой мышце твоего несчастного тела… я просто хочу, чтобы ты был к бою готов, а сейчас ты явно не готов… твое тело сильно ослабело за то время, пока ты сиднем торчал на дозорной башне. Мышцы сдулись, сухожилия огрубели и уже не так эластичны и подвижны, никакой координации движений, и никакого опыта боя… единственное, что мне в тебе нравится сейчас, так это твоё чувство цели… я видел, как ты стрелял в волчью стаю, пока я расправлялся с вожаками. Ты выпустили несколько десятков стрел, при этом промахнувшись лишь раз… я не буду спрашивать при том, почему ты не убил ни одного волка, а метил исключительно в лапы и бока, натягивая тетиву не до конца, не желая причинить большого вреда. Я понимаю твою жалость к зверям, у тебя доброе сердце, Жоржик… и последняя стрела, которой ты промахнулся, и которая в итоге застряла в стволе сосны, я к этому времени уже прикончил вожаков, и я видел… ты нацелился на опасную суку, я видел как она рычала на тебя, видел страх в её глазах, видел нерешимость, а так же видел то, что ты хотел прикончить её, потому что она подскочила к тебе ближе чем все остальные, ей оставалось пару тройку прыжков, но она вдруг замерла, как замер и ты… что ты чувствовал в этот миг, Жоржик?

Джорджи же ожидал перебранки, и внезапное нравоучение выбило его своей колеи, может поэтому он отвечал так потерянно, но при этом чертовски правдиво:

— Я…я знал, что следующей стрелой могу убить её… могу прошить её глаз, повредить мозг.

— Вот именно! Вот об этом я и говорю! У тебя есть чувство цели, редкий талант, очень редкий… но при этому у тебя слишком доброе сердце, как бы ты его не прятал. Ты слишком наивен, конечно, не так, как твой красивый дружок, что остался у гоблинов… — дед Клавдий вовсю издевался, он упоминал о «красивом дружке» все последние дни и успел конкретно так выбесить этим Джорджи, но тот каждый раз терпел и молча скрежетал зубами, вот и сейчас промолчал, а дед Клавдий немного разочарованный продолжил:

— Ты мог убить волчицу и шкур стало бы больше. Ты мог бы убить зверя, что хотел порвать тебе брюхо и пожрать твою печень, но ты пощадил её, хотя сам не до конца понимаешь зачем… но твоя рука дрогнула и ты всадил стрелу в дюйме от цели, прямо в сосновый ствол… и я в некотором роде даже восхищаюсь твоей добротой, Джорджи! Но когда твоя доброта и наивность направлена вовне, на существ, что способны оценить твой поступок справедливо и честно, ведь та волчица увела стаю, не напала на тебя по итогу, она всё поняла… и тогда это было славно, но когда ты направляешь наивность и доброту к самому себе, не замечая собственные недостатки, прощая себе слабость и уязвимость… ты становишься дураком и будущей жертвой, которую какой-нибудь туповатый наёмник с лёгкостью зарубит топором, без каких-либо сложностей и подготовки, просто зайдя тебе за спину и ты не сможешь дать отпор. Потому что не будешь готов. Понимаешь?

Ни черта Джорджи не понимал. Вообще ничего. Он скорее злился в этот момент, и потерял суть сказанного дедом Клавдием ещё пол разговора назад. Однако слова, сказанным кобольдом, весь оставшийся путь пролетали в его пустой голове, когда он согнувшись в три погибели, усталый как последняя тварь на земле, тянул за собой непосильную верёвку с волокушей… он вспоминал тот вечерний разговор у костра, и по какой-то неведомой причине, эти слова подбадривали его, заставляли не ныть, а молча идти дальше. За могучей спиной деда Клавдия.

Так они и добрались до племени Ита-ми, ещё на подходе к которому ощутили направленные на них чужие взгляды, и тени, силуэты, проскальзывающие мимо сугробов вдалеке, мелькающие между стволов деревьев тут и там. Ещё на подходе к племени их сопровождали. За ними следили. Но нападать не решались, или просто ждали чего-то…

Джорджи же мучительно ощущал, как их загоняют в западню.

***

Земли племени Ита-ми встретили их распахнутыми деревянными воротами, защитной стеной с острыми кольям на верхушках которых белели черепа, как людские, звериные, так и гоблинские.

От этого места исходили настоящие клубы густого водянистого пара, и Джорджи сначала по привычке решил, что всё дело в очередном магическом барьере, что были судя по всему в ничейных землях популярны, и встречались тут и там… однако здесь, над племенем Ита-ми, никакого барьера не наблюдалось. Порой с неба падали лёгкие капельки дождя, и до Джорджи постепенно дошло, что это капли растаявшего снега, и с каждым шагом к воротам становилось всё теплее и вскоре со лба Джорджи стекал пот, щёки раскраснелись, а дед Клавдий, идущий впереди, каждый свой огромный шаг не забывал что-то бурчать про дерьмовую жару, которую он так сильно ненавидит, и тяжёлые чёрные волосы гиганта очень быстро свалялись, промокли и стали прилипать к его шее и потному лицу, борода же и вовсе свесилась от влаги чёрной плетью.