Холодный огонь почему-то не сжег, не уничтожил ее совсем, но и дышать она перестала. Во всяком случае, так всем показалось.

Гробовая тишина повисла над ратным полем.

– Что за нелепица? – вопросил как-то очень уж неуверенно Карачун.

Все, что случилось со Снегуркой, было совсем не то, чего он желал и на что рассчитывал. Он, как и все, замер в безмолвии, опустив руки и уткнув посох в снег под ногами. В оцепенении, завороженно, как и все вокруг, смотрел он, как холодный огонь действовал на снег и на лед. А он нагревал их, но не плавил, а переводил в какое-то новое состояние, в котором лед начинал светиться зеленоватым огнем, как гнилушка ночью. Горячий лед, надо же!

Между тем, Бармалей скрывался за березой недолго. Он внимательно следил за происходящим на поляне, пытаясь улучить подходящий момент для своей миссии. Но когда Карачун окружил поляну призрачным кордоном и, по сути, взял ополчение под свой контроль, Бармалей понял, что дальше ждать бессмысленно, и двинулся вперед.

Призрачных волков, как ни странно, он совсем не боялся и не опасался. В отличие от прочих участников ополчения. Хотя они были такими огромными и страшными, и так ужасно выли на луну. На него их вой не действовал. Какой-то частью себя он знал, что волки эти всего лишь фантомы, призрачные фигуры, вызванные к жизни колдовской силой Злозвона, и что никакого вреда они ему причинить не могут.

Поэтому, он прошел сквозь них, как проходят сквозь полосу тумана на лугу летом. Повеяло холодом, немного, но ведь и так было не жарко.

Через толпу ополченцев он проник, как нож пронзает тело жертвы – осторожно лавируя по пустотам и трещинам и сдвигая в сторону тех, кого обойти не удавалось. На него оглядывались и таращили глаза с удивлением, а кто-то со страхом, но, натыкаясь на встречный взгляд, старались уступить дорогу. Однако когда он добрался до центрального кольца из медведей-шатунов, тут уж и ему пришлось остановиться.

Медведи были по-настоящему страшны, и казались вполне реальными, во всяком случае, реальными в той же мере, что и все в волшебном лесу. Они напропалую махали своими огромными лапами, их ужасные когти со свистом рассекали воздух в каких-то сантиметрах от лица, так что усомниться в намерениях мишек было затруднительно и чревато. Поэтому, в этой ситуации оставалось ждать подходящего момента, или, как советовала Мара, знака, чтобы по нему броситься вперед. Бармалей с таким вниманием вглядывался и вслушивался в происходившее вокруг, что с его сознанием произошло непонятный казус раздвоения. Он так напряженно выискивал внятный недвусмысленный знак, что странным образом отделился от потока реальности. Ему вдруг стало казаться, будто события скользят мимо, не задевая его, как снятый на пленку фильм, многократно ускоренный для демонстрации.

А знака все не было! Время летело, но ничто не менялось. Устав ждать, Бармалей опустился на снег и, натянув полушубок на голову, пополз вперед. «Эх, будь, что будет!» – решил он.

И опять, вдруг возникло у него удивительное чувство неуязвимости, появилась уверенность, что медведи эти ужасные ровным счетом ничего ему не сделают. Но это, как говорится, не точно, поскольку никаких оснований для такой уверенности не было.

Тут, как ни странно, ему подсобил сам Карачун. Когда он испепелил самого первого медведя, а после сдвинул остальных, некоторым пришлось стать вполоборота, и между двумя соседними образовался узкий и изогнутый проход. Точней – как бы лаз. Никто в здравом уме им не воспользовался бы, но Бармалей, в том измененном состоянии сознания, в котором по факту пребывал, он – смог.

Борис протиснулся между двух танцующих на задних лапах медведей, моля судьбу не допустить, чтобы кто-то из них наступил на него. И когда это ему удалось, когда он понял, что этот рубеж позади, он выпростался из-под тулупа и увидел, что находится прямо за спиной у темного. Тот, все еще пребывая в прострации от содеянного со Снегуркой, его не замечал. Карачун стоял, замерев и опустив руки, будто устал от своей греховной жизни и ждал только одного – чтобы Бармалей освободил его от страданий.

Бармалей не стал испытывать его терпение.

Зачерпнув полную пригоршню снега, он вскочил на ноги и в два шага оказался у Карачуна за спиной. Оттянув воротник потасканного тулупа, он сунул снег ему за шиворот и потом, придавив холод к спине темного ладонью, прокричал заветное:

– Чур! Карачур! Трижды, чур!

Тут, быть может, не к месту, Бармалей заметил, что снег вокруг загажен медведями точно так же, как в Гредневой берлоге, и что такого снега Злозвон вполне заслужил.

Но это так, мысль промелькнула, не более.

Как и было предсказано, Карачун моментально обездвижил, задеревенел и завалился пластом на спину, Борис едва успел отскочить в сторону. Медведи, почуяв, что владыка их покинул, никого не трогая, разбежались по лесу. Тогда и ополчение очнулось, сбросило оцепенение и, потрясая кольями, сошлось в центре.

Тогда-то и увидел Бармалей Снегурочку. Бездыханная, без единой кровинушки в, будто фарфоровом, лице, она лежала на Морозе Ивановиче. Казалось, она все еще продолжает прикрывать его собой.

– Опоздал! – Сердце Бармалея оборвалось, как лифт в небоскребе, и, минуя все системы безопасности, ухнуло куда-то в пропасть. Слезы выступили на его глазах и, падая, немедленно превращались в лед. Ничего не разбирая, он бросился к Снегурке и поднял ее на руки. С жаром обнял, прижался щекой.

Неожиданно, – действительно, неожиданно – откликаясь на его прикосновения, она затрепетала, потом рывком, судорожно глотнула воздух и открыла глаза.

– Ах, как же мне горячо тут! – воскликнула она, хватаясь руками за грудь.

Она смотрела на Бармалея широко раскрытыми, огромными, как лесные озера, глубокими, как два омута, глазами, и, похоже, даже не понимала, кто ее обнимает. Или не могла поверить, что это он. А еще ее смущало то, что творилось в ее сердце. Такой бури чувств в нем, такого волнения, она прежде никогда не испытывала.

– Бармалеюшка? – спросила, наконец, нерешительно она. – Ты ли это, сокол мой?

– Да я это, я! – отвечал он, весь в слезах то ли от радости, то ли, от другого какого чувства.

– Что со мной происходит? – выпытывала она.

– Все хорошо! – успокаивал ее Борис. – Все правильно! – Хотя и сам еще не вполне понимал, что с ними творится.

Как странно все складывалось! Как необычно он себя ощущал. Было и жутко, и радостно, и страшно, и легко одновременно. Голова шла кругом!

– Герой! Герой! – потрясая воздетым над головой мечом, кричала рядом мамаша Фи.

– Да ну! Какое там! – смущался Борис. – Мы тут все герои, – отводил он от себя подозрения. И тут заметил, что погасший посох Карачуна, который тот, и хваченный Кондрашкой, все еще сжимал в руках, – что посох тот вдруг пополз куда-то в сторону. Кто-то под шумок явно пытался оприходовать ценный волшебный инструмент в качестве законного трофея, в личную собственность. Вот этого только не хватало! Чтобы вскоре объявился в Русколанском лесу новый Карачун.

– Ну-ка, попридержи ангела моего, – сказал Борис очень кстати подвернувшемуся лешему. И, вручив ему Снегурку, бросился за ускользающим посохом. Успел! Даже не стал уяснять, кто проявил активность, поймал посох за конец и рывком вернул его обратно. Потом сунул бесчувственного Карачуна в Греднев мешок, да взвалил его на плечо.

– Ты далёко собрался-то? – начала выспрашивать Ягодина Ниевна, но сразу сама все поняла: – У-у-у! Вижу, ты уже знаешь, что делать, куда бежать. Давай, молодец, не задерживайся там!

– Не беспокойтесь, я скоро! – отвечал Бармалей. – Дорогу, если что, знаю. За девицей тут, любимкой моей, присмотрите!

– Не сумлевайся об этом! Глаз с нее боле не спустим!

Эх! Два притопа, три прихлопа, – только снег позади завился.

И вот уже перед ним тая река Смородина, течет, парит, пузыри пускает. Бармалей так разогнался, что на скорости и Калинов мост проскочил, и аж до самого Мильян-дуба домчался. А там его уже Мара встречает. Над головой ее на дубе том ворона сидит. Пуганая, а не боится. Тоже – чудо!