Не успел он чуть отвлечься на сторонние размышления, как дорога незаметно переросла в деревенскую улицу, такую же прямую, и столь же заполненную снегом, как и все пространство вокруг нее. Бармалей прокатился до центра села, и там остановился возле голубого забора, за которым возлежало, распластавшись, довольно большое общественное здание – длинный ряд окон в белых наличниках по фасаду. Часто используемое здание, заметил Бармалей по тому, что от дороги до калитки и далее до крыльца в снегу была пробита и нахожена широкая тропа. На крыльце дверь, на двери замок, над дверью вывеска «КЛУБ». Еще на двери виднелось бумажное объявление, ветер трепал его углы, но что там за текст сохранялся, конечно, издали было не разобрать.

– Так! – сказал Бармалей. – И куда теперь?

Не заглушая мотора и не выходя из машины, он принялся осматриваться.

Село Митькино имело три полноценных улицы, которые сходились в центре, образуя что-то вроде площади, на которой сосредоточились другие общественные здания – продмаг, почта и, очевидно, правление. И еще беленая по традиции известкой кирпичная остановка торчала из сугроба там, где городской автобус делает разворот. Чуть поодаль от площади, но близко к ней, каждая улица приняла на себя дополнительную нагрузку. Вот эта – клуб, та, что слева – церковь с совершенно такой же голубизны, что и забор, маковками, а с другой стороны, по всей видимости, находилось деревенское кафе.

По домам ходить, спрашивать, смысла нет, решил Бармалей. Пойдем лучше туда, где люди сами собираются. Ближе всего располагалась почта. Значит – почта!

Он заглушил двигатель и выбрался из машины. Мороз, однако, пощипывал, знатный был морозец. Но молодая кровь его кипела, согревала, Бармалей только раззадорился. Ух! – выдохнул он клубом пар и рассмеялся. Нахлобучил шапку на затылок, сунул руки в карманы и, не застегивая полушубка, припустил к почте, которую определил, правильно, по вывеске.

Все вокруг было под шапками снеговыми. Иней сверкал на солнце точно бриллиантовая чешуя.

С деревянного крылечка почты он оглянулся еще раз, окинул взглядом пространство деревенское. Что ж, примерно таким он себе его и представлял, и теперь узнавал помысленное, хоть до сей поры в зимних деревнях не бывал. Тем не менее, душа его радовалась и пела, чувствуя себя, так, будто вернулась в родное, благоприятное место. Еще он в ряд заметил, что дома все в округе бревенчатые. А какими им быть? Лес кругом! И что голубой цвет его «Волги» отлично гармонирует с таким же выцветшим голубым штакетника, у которого она стояла. Вот нарочно так не придумаешь подобрать оттенки. С этой мыслью он потянул за ручку, преодолел упорство пружины и переступил порог учреждения связи.

Дверь, предоставленная произволу рассерженной пружины, хлопнула за спиной. Молодая женщина за барьером подняла голову, увидев вошедшего Бармалея, улыбнулась. Да и то, редкая женщина не улыбнётся при виде такого красавца. Тем более что он и сам цвел, будто маков цвет – щеки с мороза румяные, улыбка до ушей, из-под шапки русые кудри кольцами.

Гипнотизируя служительницу почты взглядом, Бармалей приблизился и, облокотившись на узкий прилавок, улыбнулся еще шире.

– Так-так-так, – сказал он. – Я и не знал, что за настоящей красотой нужно ехать в деревню Митькино.

– А вот, – сказала женщина. – И никто не знает.

А молодка была действительно хороша. Тонкое лицо, огромные синие глазищи, будто два яхонта горят, и русая коса в руку толщиной на плече. От слов Бармалея глаза ее наполнились благодарным блеском. В помещении было тепло, в углу шумела горячая печь, но женщина все равно куталась в пуховый платок. Мерзла.

– Но ты, мил человек, ведь не ради моей красы сюда приехал, правда? – спросила она.

– Ну, почему же... – попробовал было поспорить Борис, но почтальон поднятием руки его остановила.

– Ах, – сказала она, – жаль, что мы не встретились где в другом месте. Тогда бы можно было и поговорить, и полюбезничать. Но не здесь.

– А здесь чем плохо? – удивился Бармалей.

– Не плохо, – вздохнула женщина. – Только я ж жена! А истопником туточки мой супруг работает, и он страсть не любит, когда рядом со мной чужой мужчина оказывается, да без присмотра.

– Вот как! Ревнивый что ли?

– Да уж!

– Оно и понятно. Такую красу всегда найдется желающий умыкнуть. Как вас зовут?

– Анфиса я. Степановна.

– Ну, а я Бармалей.

– Ай, да... – покачав головой, успела сказать почтальон, как хлопнула дверь, и в зал вошел рослый, как Бармалей, но шире в плечах и постарше его мужчина, в таком же полушубке нараспашку. Без шапки, чернявые кудри путались с овчиной на вороте. Он принес дрова, с десяток поленьев. Бросив охапку под печку с нарочитым грохотом, повернулся и, расправив плечи, прямо посмотрел на Бармалея. Орлиным взглядом. Не было в его взгляде вызова, но было предостережение и, если глянуть глубже, угроза. Тоже, красавец, отметил про себя гость.

– Так, почто вы к нам пожаловали-то? – спросила, наконец, женщина.

– Ах, да! – вспомнил о деле и Борис. – Я это, сестру ищу. Прямо сходу он стал сочинять легенду.

– В смысле, ищу? Вы откуда сами?

– Я из Берендейска. Сестрица моя младшая ушла из дому и не вернулась. Еще в конце осени ушла. Я уже все обыскал – нет нигде. Но недавно добрые люди подсказали, что вроде где-то здесь, в одной из деревень похожую девицу встречали. Так я сразу сюда.

– Не знаю, – женщина пожала плечами, выглядело, будто поежилась. – А фотографии ее у вас нет?

– Фотографии нет, – опечалился Бармалей. – Забыл взять.

– Жаль, с фотокарточкой было бы сподручней искать.

– О! – осенило вдруг Бориса. – Я могу ее портрет нарисовать. Карандаш есть у вас?

Женщина поискала на столе, и подала ему карандаш. Инструмент был едва заточен, Бармалей осмотрел его критически, но ничего не сказал, удовлетворился. Он взял из стопки на стойке чистый телеграммный бланк и на обратной его стороне принялся рисовать.

– Вот, готово! – заявил он, не прошло и трех минут. Полюбовался немного сам делом рук своих, и протянул рисунок Анфисе Степановне.

Та взяла портрет обеими руками, и при взгляде на него ее брови удивленно взлетели.

– О, а вы умеете рисовать! – оценила она.

– Немного, – согласился Бармалей. – Едва научился сходство схватывать.

Он зря скромничал, Марфушка на его рисунке была, как живая.

– Знаете, это похоже на рисунок на шоколадке «Аленка». То, что вы изобразили. По стилю. Только без платка. Красивая девчонка. Нет, никогда не видела. У нас ее не было. А вы, я смотрю, красоту везде ищете?

– Ради чего ж еще стоит жить? – ответил вопросом Борис. – Провести жизнь в поисках красоты, согласитесь, не так и плохо.

– Может быть, может быть... Нет, этой девочки у нас в Митькино не было. Я бы запомнила, сто процентов. Можете дальше даже не искать. Она покачала головой и с сожалением вернула Борису рисунок.

Стоявший доселе молчаливо и взглядом будто подталкивавший Бармалея в спину к выходу, супруг Анфисы Степановны подошел и молча взял из его руки рисунок. Молча же рассматривал его минуты три. Потом вернул портрет и сказал глухим голосом:

– В Тютькино. По осени видел ее в Тютькино. Это село рядом с нашим.

– Я в курсе. Только мимо проезжал…

– А что это ты в Тютькино делал? – вскинулась Анфиса Степановна. – Ради какого рожна тебя туда носило?

Супруг посмотрел на Афису свою задумчивым теплым взглядом. Долгим взглядом. Потом ответил спокойно:

– С кумом Георгием ездили насчет коровы. У него корова заболела, помнишь? Вот она, – он кивнул на рисунок в руке у Бармалея, – знатно животину врачевала. Прямо как рукой хворь сняла. Только не уверен я, что там она поныне. Сказывали, будто пропала. Ты, будешь в Берендейск возвращаться, заверни туда по дороге. Это недалече. Все сам и разузнаешь.

– Только и остаётся. Хорошо, спасибо! – поблагодарил Бармалей. – Что ж, поеду в Тютькино.

Он отсалютовал почтовым людям зажатым в кулаке рисунком и оставил теплую почту, где в углу в печурке весело пел огонь. Анфиса Степановна махнула рукой, а ее истопник едва улыбнулся ему вслед, да еще блеснул в его глазах лукавый огонек, значения которому Бармалей в тот миг не придал, но вполне оценил позже.