Ага. Нет.

Реальность оказалась не просто ледяной ванной, а шипованной дубинкой пещерного человека по голове.

Этот опыт преподал мне ценный урок: никогда не напивайтесь до такой степени, чтобы не суметь надлежащим образом поцеловать женщину.

Но на этом история Клейна и Пейсли не заканчивается. Все становится еще хуже. Намного-намного хуже.

В следующем семестре мы оказались в одном классе по творческому письму. Она делала вид, что меня не существует. А я? Я любил ее издалека со жгучим желанием, которое поглощало меня. Я жил ради этих семидесятипятиминутных занятий два раза в неделю. Я ходил туда в дождь и солнце, в болезни и здравии. Жуткая простуда не удерживала меня от занятий, но я держался в конце класса, на вежливом расстоянии от людей. Я так и не смог набраться смелости и заговорить с Пейсли, не после того поцелуя, о котором она явно сожалела.

Огорчение разъедало меня. Подобная связь возникает нечасто и никогда не бывает такой беспрепятственной. И дело было не в веществе, изменяющем сознание. Пейсли сама была тем веществом, которое изменяет сознание, — женщиной, посланной, чтобы дополнить меня.

Знал ли я все это благодаря одному вечеру с Пейсли? Да, знал.

Вот только я растратил его впустую.

А мой промах? Другой чувак воспользовался этим.

Шейн Майкл (правда? Никогда не доверяйте парню, чья фамилия — это имя) тщательно следил за своей одеждой. И за обувью, которая, на мой взгляд, была слишком чистой. Он сделал свой ход. Пейсли начала посещать с ним одни занятия, а однажды он сел рядом с ней.

А я? Я чувствовал себя так, словно меня ударили в живот, только кулак никогда не покидал мое нутро. Он засел там, как заноза, и боль накатывала новой волной каждый вторник и четверг.

Вплоть до того дня, когда мы сдали задание на анонимную критику рассказа однокурсника. Честно говоря, я не знал, что разрываю на части именно рассказ Пейсли. Я был уверен, что в классе полно людей, которые несерьезно относятся к писательству, как и я, — людей, которые пошли на этот курс, потому что он показался им легким.

Профессор вел многие занятия по программе творческого письма, и, учитывая, что целью моей жизни было (и остается) стать писателем, я увидел возможность произвести на него впечатление и воспользовался ею.

Я выпотрошил историю Пейсли. Она заплакала. Так я узнал, что это она. Она знала, что это был я, потому что я единственный засранец, который отнесся к заданию достаточно серьезно, чтобы использовать красный фломастер, и угадайте, кто положил этот фломастер на стол, когда ее глаза занялись поиском улик? Если учесть это и робкий взгляд, выдающий меня, то я был сожжен.

А ее взгляд?

Я ожидал обиды, но разочарование привело меня в замешательство. Она выглядела так, будто не хотела верить, что это я сказал то, что сказал о ее работе. Я не извинился, потому что не знал, как это сделать. Унижение за то, что я сделал с ее работой, в сочетании с тем, что она не ответила на мое сообщение, превратились в массу, из-за которой я не мог с ней разговаривать.

Это было трагично, потому что мое увлечение не ослабевало в последующие месяцы. Семестр закончился, и Пейсли словно исчезла с лица земли. Спустя две серьезные девушки она стала плодом моей памяти, оплотом моих дневных грез.

Невероятно, но сейчас она здесь, слева от невесты. Она носит волосы распущенными, извилистыми локонами, спадающими на плечи, оголенными платьем. Готов поспорить, что королевская синяя ткань делает ее глаза скорее голубыми, чем зелеными, и мне вдруг стало нестерпимо любопытно узнать, так ли это.

Она все еще самая красивая женщина, которую я когда-либо видел, и воспоминание о том, как я сидел рядом с ней, как я был обладателем ее мыслей о жизни и грелся в ее восторге, когда ей нравилось что-то, что я говорил, сильно бьет меня в центр груди.

Она пьет один из этих чертовых мартини с личи и выглядит скучающей. Или грустной. Трудно сказать. Ее плечи напряжены, а уголки рта опущены, и это может означать многое.

Толчок Лекси в поясницу выводит меня из задумчивости. Хорошо, что меня буквально вытолкнули обратно в реальность: я мог бы стоять и смотреть на Пейсли всю ночь.

Я позволяю Лекси протащить меня сквозь толпу по двум причинам. Во-первых, здесь, вероятно, астрономическое количество чеков на выпивку, над которыми нужно поработать. Во-вторых, я не знаю, какой смысл здороваться с Пейсли спустя столько времени. Наверное, лучше не будить лихо, пока оно тихо.

Двое посетителей, ожидающих коктейли, бросают на меня смертельные взгляды, когда я скрываюсь за барной стойкой. Я не объясняю свое отсутствие, потому что там слишком шумно, чтобы они меня услышали.

После двадцати минут, в течение которых я сосредоточенно разливал напитки, я достиг того момента, когда меня настигло озарение.

Мой карман вибрирует в тот самый момент, когда Рауль говорит, что собирается сбегать в подсобку и поставить новый бочонок.

— Я сделаю это, — быстро предлагаю я, останавливая его. Обычно я пропускаю все звонки через голосовую почту, но сейчас я жду один конкретный.

С помощью ключа на связке из моего кармана я вхожу в комнату с бочонками и достаю телефон.

— Дом, — произношу я имя своего кузена вместо приветствия.

— Ты находишься в…?

— Не заканчивай предложение предлогом.

Я почти слышу, как он закатывает на меня глаза по телефону.

— Где ты, придурок?

У меня нет времени на болтовню.

— Работаю. У меня всего минута.

Я волновался всю неделю. Дом не только мой ближайший кузен, он еще и мой литературный агент. Недавно он отправил мое предложение по книге редакторам всех крупных издательств.

— Хорошо, — отвечает он, — потому что это займет не больше десяти секунд.

Я сдуваюсь. Хорошие новости не доставляются так быстро. А вот плохие — да.

— Никому не нужна рукопись? — я знал, что лучше не надеяться, но все равно втайне делал это. Я прижимаю телефон к уху плечом и проверяю, пуст ли бочонок.

— Проблема не в твоей рукописи. Ты начинающий автор, и у тебя нет никаких социальных сетей. Издателям нужно от тебя хоть какое-то присутствие в сети. Они не хотят нести полную ответственность за твой маркетинг, — Дом прочищает горло. — Кроме того, все сидят в Интернете, так что тот факт, что ты не сидишь, выглядит странно.

Я держу язык за зубами, отключая линию подачи углекислого газа. Я странный, раз не делюсь фотографиями своего ужина с незнакомцами?

— Я же говорил, что такое может случиться, — напоминает мне Дом.

Прямо сейчас мне хочется взять его за шею и повалить на землю, как я делал, когда мы были детьми, до того, как он уехал в Нью-Йорк в колледж и больше не возвращался.

— Да, я знаю.

Я поднимаю ручку переходника у основания крана, где он соединяется с бочонком, и поворачиваю ее против часовой стрелки.

Не могу поверить. Я работал над этой рукописью четыре года. На этих страницах моя душа. А теперь она не получит возможности быть рассмотренной, потому что цена входного билета — присутствие в Интернете.

FML[xvii].

Получи, Лекси. Я знаю аббревиатуру.

— Мне пора, — говорю я, подсоединяя переходник к новому бочонку.

— Подумай о социальных сетях, — говорит Дом, совсем не мягко. — Ты не сможешь выиграть, если не будешь играть.

— Так говорят люди, которые покупают лотерейные билеты.

— И двадцатишестилетние писатели, которые находятся на расстоянии одного разочарования от того, чтобы увидеть, как их мечты сгорают в огне.

— Мудак, — бормочу я, выходя из комнаты с бочонками и закрывая за собой дверь.

— Иди смешивать напитки, плакса. Позвони мне, когда будешь готов показать себя.

Он вешает трубку, и я убираю телефон в карман. Дом изрядно нагрубил мне, но никто и никогда не верил в меня так, как он. Он годами позволял мне читать ему свои истории вслух. Отчасти благодаря мне он стал литературным агентом. Он часть причины, по которой я продолжаю писать.