Пейсли выходит из ванной в джинсовых шортах и тонкой белой майке. Ее глаза встречаются с моими, на щеках появляется персиково-розовый румянец. Из-за меня? Из-за нашего поцелуя?

Она застенчиво улыбается мне. Значит ли это, что мне не нужно будет катапультироваться с этого острова на следующем суде?

— Пейсли…

Она вытягивает руку.

— Ты выглядишь обеспокоенным, Мастер Слова. Не стоит.

— Это не был наш второй худший поцелуй?

Она медленно качает головой, ее улыбка маленькая, но искренняя, а глаза горят.

— Отнюдь нет.

Видно ли на моем лице чувство самодовольства? Возможно. Годы ушли на самобичевание из-за того ужасного выступления, а теперь я показал ей, что я лучше.

Исправил ошибку.

Она останавливается рядом с кроватью, упирается бедром в край матраса и смотрит на меня сверху вниз.

— Ты готов к пляжному волейболу и костру?

— Только если я смогу поднять свой воротник. Это похоже на ультрамодное мероприятие. Позволь мне взять ключи от моего парусника. Будут ли присутствовать фотографы? Ральф Лорен настойчиво предлагает поместить меня в свой летний выпуск.

Пейсли сдерживает смех.

— Не заставляй меня снова целовать тебя только для того, чтобы твой рот перестал говорить со скоростью мили в минуту, Мэдиган.

Сделай это, пожалуйста.

— Даже не мечтай, Ройс, — я сбрасываю ноги с кровати. — Кроме того, ты не можешь поцеловать меня сейчас. Мы должны были приберечь наши губы для публики.

Она внимательно осматривает мою одежду.

— Точно. Возьми с собой толстовку. Ночью на пляже может быть прохладно.

Она достает из шкафа, где висит ее платье, зеленую толстовку на молнии. Я делаю то же самое, доставая из ящика комода единственную толстовку, которую я взял с собой.

Взяв верхнюю одежду в руки, мы выходим из комнаты. Мы останавливаемся, чтобы попрощаться с Лозанной, которая говорит нам, что мама Пейсли и Бен уехали в квартиру, которую они снимают. Пейсли приглашает Лозанну, но та отказывается, заявляя, что лучше приготовит ужин.

— Не волнуйся, — успокаивает Лозанна, — она взяла суп с собой.

Мы выходим на уединенную прогулочную дорожку, и с каждым нашим шагом рев океана заполняет мои уши. В двадцатый раз с момента приезда я удивляюсь тому, что нахожусь здесь.

Уже достаточно поздно, чтобы большинство семей ушли с пляжа. Отдельные люди и несколько пар прогуливаются у кромки воды. Сегодня мы пришли сюда еще раньше, чем вчера. Небо все еще лимонно-желтое, но по краям темнеет, превращаясь в одуванчик.

Мы останавливаемся у нижней ступеньки на другой стороне песчаного холма. Вокруг собралась горстка — около пятнадцати? — людей. Я узнаю брата Пейсли, Шейна и Сиенну, но все остальные, играющие в волейбол, для меня загадка.

Игра идет по принципу «мужчины против женщин». Мужчины носят чиносы приглушенных розовых, голубых и зеленых цветов и белые поло. Женщины носят платья из льна и люверсов и огромные солнцезащитные очки.

Я бросаю взгляд на Пейсли.

— Что, во имя Vineyard Vines[xlvii], здесь происходит?

Она разражается смехом.

— Я забыла тебе сказать? Ральф Лорен отменил твою съемку. Его заменил Vineyard Vines.

— ХА-ХА, умираю со смеху.

Мы перебираемся на теплый песок и кладем вещи на один из углов огромного светло-голубого с белыми вкраплениями пляжного одеяла. В противоположном углу стоит холодильник, из которого торчат бутылки с водой, банки с газированной водой, вином и пивом.

Игра приостанавливается. Шейн представляет своих шаферов, ни одного из которых у меня нет ни малейшего шанса запомнить, кроме Тега, потому что это может быть и Скутер.

Тег, с вьющимися песочно-каштановыми волосами, которые спадают ему на глаза, сообщает мне, что он брат Шейна, а также шафер. Узнавание вспыхивает, когда он замечает Пейсли. Его худощавое тело отклоняется назад, руки раскрываются для объятий.

Приветствие Пейсли теплое, искреннее. Они проводят несколько минут в общении, пока Сиенна знакомит (скорее, заново знакомит) меня со своими подружками невесты. Я узнаю их по девичнику, и, если судить по блеску в их глазах, они тоже меня помнят. Должно быть, Сиенна издала для них один и тот же запрет, потому что никто из них не называет меня Клейном-стриптизером.

Мы присоединяемся к игре в волейбол на следующем переходе. Пейсли удивляет меня тем, что она чертовски хороша. Только позже, когда мы сидим и смотрим, как солнце опускается за горизонт, я узнаю, что она играла в волейбол в старших классах.

Позади нас Спенсер кричит на тройняшек, которые присоединились к нам с опозданием. Пейсли смотрит на них через плечо, наблюдая. В кругу семьи она ведет себя по-другому. Внимательно. Осторожно. Почти как курица-наседка. Это не та непринужденная и веселая Пейсли, которую я знаю, с дерзким языком, которая любит легкомысленно посмеяться. Семейные отношения могут быть сложными и многослойными, и семья Ройсов сумела разжечь мое любопытство.

Почему Пейсли осторожна, напряжена и слишком сговорчива со своей семьей, но при этом охотно говорит мне, когда ей что-то не нравится?

Наши плечи почти соприкасаются, поэтому, когда она отводит взгляд от Спенсера, он останавливается на мне. Уголки ее глаз смягчаются, слегка морщатся, и я верю, что теплый взгляд в ее глазах — это благодарность.

Я обнимаю ее, кончиками пальцев проводя по той части руки, которая остается обнаженной из-за топа. Она моргает, и я думаю, не вспоминает ли она то, что было раньше в ванной. Я думал об этом по меньшей мере дюжину раз, так много, что начал отвлекаться. Я пропустил свой вклад в подачах, пасах и отбивании мяча в игре ранее, потому что мои мысли были в другом месте. У нас был неудачный первый поцелуй, который нужно было компенсировать, но разве это все? Нужно ли было Пейсли издавать эти маленькие звуки наслаждения? Тереться о мой живот? Цепляться до последнего и отдавать сто десять процентов себя этому поцелую?

Мои пальцы на ее руке поднимаются выше, огибают ее плечо, забираются в волосы и пробегают за ухом. Она склоняется к моим прикосновениям, зарываясь в моей руке. Ее глаза закрыты, ресницы прижаты к щекам. Она словно потерялась в этом моменте, в моих прикосновениях, в том, что она чувствует.

— У нас есть зрители, — бормочет она.

Ее слова вырывают воздух из моих легких. Какой дурак. А я-то думал, что она просто наслаждается мной. Но это не так. Это спектакль. А тот поцелуй в ванной? Это было не более чем любезность, проявленная к нашему прошлому.

— Точно, — я уставился на волны. — Дай мне знать, когда никто не будет смотреть. Я перестану к тебе прикасаться, — в моем голосе есть нотка резкости. Это не грубость, но и не теплота и пушистость. Твердость, наверное. Это все, что я могу сейчас сделать.

— Обязательно, — шепчет она, глаза по-прежнему закрыты.

После этого Шейн подзывает меня к себе. Он стоит в полукруге со своими шаферами и держит в руках бутылку первоклассной текилы. Он протягивает ее в знак предложения, и я уже готовлюсь отказаться, но он говорит:

— Почему бы тебе не стать нашим барменом, Клейн? Разве не этим ты сейчас занимаешься?

Мне не в диковинку, когда наглые парни из студенческого братства ведут себя как дураки. Это просто еще один пятничный вечер в «Упрямой дочке». Фокус в том, чтобы смотреть на них как на обыденных и скучных людей, а затем нанести на этот взгляд тонкую пленку презрения.

— Среди прочего, — отвечаю я.

— Например, моей бывшей, — говорит он, подмигивая и улыбаясь так, будто у нас есть общий секрет. Остальные мужчины (термин использован неточно) хихикают и охают, как будто Шейн завуалированно оскалился.

Шейн меня не знает. Следовательно, он не в курсе, что я никогда, ни за что не потерплю, чтобы кто-то так отзывался о женщине подобным образом, предполагая, что она — это то, чем мы «занимаемся».

Я стою достаточно близко к Шейну, чтобы положить руку ему на плечо и отвернуть его от его группы, пока он не встанет к ним спиной.