— Прибраться стоило бы, — признал я.

— При чём тут уборка? — наморщила нос Эльза. — Я об этой унылой каменной громаде, Романском доме. Его построили, чтобы возродить традиции эпохи Карла Великого, — и возродили, чёрт их дери! Тысячу раз пожалела, что выбрала его, когда предавала анафеме прошлый вертеп. Навевает такое уныние, что впору повеситься. Рахмонишес-кафе [3], не иначе.

— Эльза, дорогая, не шути так, — одёрнул её Фишер.

— Ты много раз повторил, что я дорогая, — переключилась она на него. — Неужели хочешь купить? Меньше, чем свой вес в золоте, я не приму, так и знай. Между прочим, выйдет отличная сделка. Я последние дня три питалась одними орехами, дабы привести своё тело в соответствие с эфемерным поэтическим духом. От вершин, на которые я вознеслась, тянет упасть в обморок.

— И никто из почитателей тебя не угостил? — спросил Ремарк.

— Я распустила свиту, — небрежно отозвалась Эльза. — Сплошь пустозвоны. Соберу заново, когда заскучаю. А пока благодарю тебя, милый Эрих, за этот бесценный дар.

Она помахала галетой и вновь укусила её. На сей раз у неё получилось прожевать добычу.

— Выбирайся почаще из своей глуши. И что ты забыл в этом скучном Ганновере? Без тебя Самуэль не желает встречаться со мной. Заявляет, что я у него со своим сборником в печёнках сижу. Якобы публика разлюбила стихи, и в них больше нет нужды.

— Что? — опешил Фишер. — Но ведь это ты затягиваешь сроки… И если уж начистоту, не пора бы тебе остепениться? Ты уже не молода, и…

— Это предложение руки и сердца? Если так, вынуждена отказать. Среди бытовой скуки творческий талант чахнет, я проверяла.

Я слушал их пикировку, выжидая удобного момента для атаки. Шницель и впрямь был ужасный, однако я мужественно расправился с ним.

Беседа троицы свернула в русло писательства. Ремарк объявил о своём желании написать антивоенный роман. Фишер принялся отговаривать его, однако Эрих был непреклонен.

— В возлюбленном нашем отечестве расплодились болваны, которые четыре года назад проклинали войну, а теперь жаждут новой. Им нужно время от времени напоминать, какова она на деле, — грязь и боль, отупляющий ужас при обстрелах и не менее отупляющая скука между ними. А всё для чего? Чтобы богатые старики стали богаче, пока молодёжь вырезает саму себя? Чтобы чванливые генералы поделили меж своими зятьями новые рудники?

— Беда в том, — грустно улыбнулся Фишер, — что болванов чересчур много и никаких напоминаний им не хватит, чтобы перебить душок ностальгии. Как-никак, при империи марка была тверда и нас боялись.

— Вы служили? — осведомился я у Эриха.

— Недолго. Комиссован по ранению.

— А я прошёл от первого до последнего дня. Соглашусь с вами, ни за что не пожелал бы повторения. Любой разумный человек, на блиндаж которого упала хоть одна мина, неизбежно предпочтёт масло пушкам. Вы были на Восточном фронте?

— На Западном.

— Если хотите, я предоставлю вам материалы для возможной работы. Воспоминания вояки, который умудрился пережить жесточайшие и страшнейшие бои. Я записывал самое основное. Получились мемуары, которые пригодились бы вам в качестве источника знаний о Восточном…

Я вытащил из внутреннего кармана пальто пачку листов.

— Не желаете взглянуть?

— Как удобно, — закатила глаза Эльза. — Подсели к Самуэлю, а у вас при себе готовая рукопись. Чистая случайность, да?

— Никогда не знаешь, куда заведёт бросок монеты. Я в курсе, какая здесь собирается публика. Только дурак, заглянув к маститым писателям, не будет надеяться на дельный совет. Но мне совет без надобности, я не литератор. Мой предел — описать действительность, а уж её осмысление я оставлю профессионалам. Буду крайне польщён, если герр Ремарк использует мои записи как материалы для своих будущих работ.

Я буквально всунул листы в руки Эриха, не особо желавшего их брать. Он поджимал губы и щурился, сочиняя в уме отговорки, почему это плохая затея. Моему литературному таланту он не доверял.

Я не дал ему времени высказать возражения.

— Рекомендую пятую страницу, на ней — самое яркое, что я видел за всю войну. Озаглавлено как «Атака мертвецов». Мы тогда штурмовали крепость Осовец… Впрочем, ознакомьтесь сами.

Поддавшись моему напору, Эрих погрузился в чтение. После первых строк выражение его лица переменилось.

[1] Schnellschach — активные шахматы, разновидность игры, где каждому игроку даётся на раздумья от десяти минут до часа в зависимости от правил турнира. Первый чемпионат мира по активным шахматам прошёл в 1988 году с контролем времени полчаса на партию. Победу одержал советский шахматист Анатолий Карпов.

[2] BASF — аббревиатура от Badische Anilin und Soda Fabrik, что в переводе с немецкого означает Баденский анилиновый и содовый завод. Завод основан в 1865 году для производства анилина и других веществ для производства красителей. Впоследствии компания расширилась и вступила в картель с Bayer, химико-фармацевтической фирмой. Совместно они занимались производством отравляющего горчичного газа и взрывчатых веществ во время Первой мировой.

[3] Рахмонишес-кафе — от выражения на идиш «кафе, достойное сострадания».

Я не очень-то рассчитывал на то, что впечатлю Эриха биографическими очерками из солдатской жизни Макса Кляйна. Хоть Ремарк и был молод, ему наверняка часто несли свои работы на оценку друзья и коллеги из его писательского круга, так что поразить его было бы непросто. А уж про Фишера и говорить нечего!

Потому я счёл нужным уточнить, что как художественную прозу мои мемуары рассматривать не следует. Зачем вставать в длинную очередь людей, которые стремились заработать с пера? Представься я начинающим автором, и отношение ко мне было бы соответствующим — в лучшем случае снисходительным. Мало ли на свете хитрецов, которые мечтают пробиться в печать за счёт личного знакомства?

Я предпочёл иную роль — источника сведений для писателя, живого свидетеля, который может подать увиденные им события так, как это выгодно ему. Это и было моей истинной целью: привлечь внимание к Восточному фронту. К тому, что там происходило. К солдатам, которые там сражались и умирали. Ко врагам, которые в будущем должны будут стать союзниками.

В массе своей немцев после войны мало интересовал Восточный фронт. Западный служил для них символом катастрофического поражения, которое привело к падению рейха, его разделу и частичной оккупации. Это была открытая кровоточащая рана, нанесённая национальной гордости. Немцы чувствовали себя униженными. Старые соперники, французы, сокрушили их амбиции, Эльзас и Лотарингия, завоёванные пятьдесят лет назад, оказались утеряны [1]…

Теперь общество смотрит на запад. Реакционеры мечтают о реванше. Соцдемы и новое правительство вертятся как ужи, лишь бы смягчить последствия Версальского мира. Предприниматели заигрывают с оккупационными войсками.

О потенциале же востока мало кто задумывается. Ратенау, подписавший договор в Рапалло, мёртв, его идеи уступили более насущным заботам, хотя вряд ли сотрудничество прекратилось полностью. А для простого немца война с Россией — это повод для гордости, а не переживаний. Заключённый в Бресте сепаратный мир чётко дал понять обывателю, что Германия одержала верх, — а больше его ничто не волнует.

Прежде, ещё до войны, к русским относились с настороженностью. Витавшие в воздухе идеи всеславянства [2], которые старательно раздувала Российская империя, были угрозой для рейха и Австро-Венгрии. Если бы Россия победила, то заявила бы свои права и на чехов Глучинской области, и на поляков Верхней Силезии; но Австро-Венгрии, где проживали не только чехи с поляками, но и сербы, хорваты, словаки, русины, — пришлось бы куда хуже. Едва ли притязания ограничились бы Угорской Русью и Галицией…

Концепт наций был чрезвычайно удобным инструментом для расширения империй. Война подстегнула немецкий пангерманизм [3], любые проявления русофильских настроений тщательно давились. Но всё это потеряло смысл, когда кайзер сбежал в Голландию. Империя превратилась в республику, которой куда важнее было выжить, чем заниматься национальным вопросом. Взращиваемая в немцах ненависть к России исчезла.