После разговора я закинул ящики в телегу. Хорошо ещё, что винтовки заботливо уложили в сено. Страшно подумать, как они дребезжали бы, пока повозка тащится по булыжным мостовым города.

Густав подхватил поводья, и лошадь лениво тронулась с места.

Я представил, что скажет Отто Браун, когда узнает, что в кирху притащили оружие, и невесело усмехнулся. Мецгер вздрогнул и достал сигарету.

— Ещё не выбросил из головы Флюмера? — спросил он, прикуривая. — Скалишься так, будто мечтаешь кому-то череп проломить.

— Нет, я о нём и не вспоминал. Кстати, почему Эдуард его недолюбливает? Придурков на свете полно, но мне показалось, что он к нему относится с особой предвзятостью. И дело не только в том, что Эрик под него копает: такое — рабочий момент, а тут что-то личное.

— Личное, ага, — хмыкнул Мецгер-старший и выпустил клуб дыма. — Я его тоже терпеть не могу. Строит из себя невесть кого, а сам дерьмо свиное, крыса тыловая. Флюмер же в жандармах ходил. Когда войне настал конец, он из зелёного мундира не выпрыгнул, сразу в зипо рванул. А когда им глотку сдавили и заставили сменить каски на фуражки [3], свихнулся и вообразил себя великим воином. Совал нос ко всем подряд, так в «Стальных шлемах» его угораздило перейти дорожку какому-то влиятельному хмырю. Там, знаешь ли, с жандармами разговор короткий! Сунулся было к национал-социалистам, но им хромые ни к чему, туда рвутся молодые и горячие, чтобы почесать кулаки о чужие морды. Пристал к Эдуарду, а как заслышал, что тот оружие ищет, подсуетился и выбил себе членство. Теперь не затыкается о своих подвигах. Жалкая, мстительная душонка. Аккуратнее с ним, раз уж настроил его против себя.

Он сплюнул.

— Ах вот оно что…

Солдаты и военная жандармерия друг друга не выносили. Первые считали вторых трусливыми ублюдками, которые бегали от настоящих боёв и к любому служилому относились как к потенциальному дезертиру. А с дезертирами разговор короткий — верёвка или пуля. В свою очередь, военная полиция презирала армию, относилась к солдатам как к сборищу предателей, воров и насильников, заведомо виновных во всех грехах рода людского. Если уж начистоту, военные порой творили в захваченных землях такое, что с жандармами трудно было не согласиться. В памяти Кляйна хранились сотни событий, бросавших тень на честь немецкого мундира.

Война в этом плане походит на второе рождение. Человек вступает в неё чистым от старых проступков — и творит зверства с непосредственностью ребёнка, который не отличает добра от зла.

Я встряхнулся, прогоняя дурные мысли. Прошлого не исправить, — хотя способности Существа и подвергают сомнению эту простую истину. Как бы то ни было, лучше сосредоточиться на будущем. Например, на том, где раздобыть инструменты для грядущей работы. Придётся навестить шмаргендорфского кузнеца.

Но сперва… Отто Браун просил выменять нотгельды на мясо. Прокормить шестерых детей и трёх взрослых, один из которых способен съесть за раз целого быка, — задача не из лёгких. И как ему это раньше удавалось?

— Заедем по пути к тебе, — сказал я и показал мяснику нотгельды. — Хочу обналичить. Я живу при приюте; не с одним же оружием возвращаться к детям? Как ни крути, оно их не накормит.

— Верно подмечено, — улыбнулся Курт, глянув на Густава.

[1] Солдатская книжка (нем. Soldbuch) — основной документ военнослужащего германской армии, одновременно удостоверение личности и расчётная книжка.

[2] Маннлихеровская обойма — изобретённая в 1885 году фон Манлихером обойма под коробчатый однорядный магазин с пачечным заряжанием. После отстрела патронов обойма выбрасывалась вниз через окно в дне магазина. Дозаряжание осуществлялось через открытый затвор после нажатия на фиксатор, расположенный в передней части спусковой скобы.

[3]…Каски на фуражки — здесь: имеется в виду отказ от зипо (нем. Sicherheitspolizei, полиции безопасности), полувоенной структуры, основанной после ПМВ и во многом сохранявшей приверженность армейским традициям, в том числе ношению армейской формы. Случилось это в течение 1920 года под давлением со стороны стран Антанты.

По мастерской Георга Шварца, кузнеца Шмаргендорфа, растекались звуки патефона. В помещении клубился табачный дым и несло кислятиной. Начатая бутылка водки пристроилась к опустошённому бочонку пива, который своим пузатым брюхом потеснил инструменты: кувалды и ручники, тисы и клещи, напильники и точила — все они словно сторонились пришлых гостей. Сам хозяин кузницы сидел на стуле неподалёку от горна. Закинув ноги на наковальню, он мрачно курил. Взгляд его бесцельно блуждал по мастерской, пока не остановился на сварочном аппарате.

Георг зло усмехнулся и, пошатнувшись, поднялся. Он был немолод, в том пограничном возрасте, когда ещё не пристало зваться стариком, но уже не сойти за мужчину в полном расцвете сил. Хотя он обладал солидной комплекцией, годы начинали брать своё. Редкие волосы на голове поседели, лицо покрылось морщинами и обрюзгло, а руки утратили прежнюю хватку.

Когда-то это не было проблемой. Когда-то у Георга был сын, который готовился стать преемником отца. Но ещё в бытность свою империей рейх призвал его отдать долг на поле брани — и он без вести пропал на побережье Соммы. Затем исчезла, распавшись как карточный домик, империя. Возникшая взамен республика не вернула Георгу сына. Она не предложила ему ничего, кроме революции и подстёгнутой ею инфляции.

До войны к Георгу ходили за художественной ковкой — у него получались чудесные чугунные цветы на ограды. Затем ударил кризис, лишивший людей накоплений, и украшения перестали интересовать покупателей. Он начал пробавляться починкой сельскохозяйственных инструментов, перековывал лошадей — уж на это-то он ещё годился. Но время неумолимо двигалось вперёд. Он старел. Промышленность развивалась семимильными шагами. Соседи продолжали нищать.

Георг Шварц чувствовал, что его выталкивают на обочину жизни. Видел, что ремесло, которое кормило его предков, неумолимо умирает. И погружался всё глубже в пучины чёрной меланхолии, из которой его вырывала лишь выпивка. В последние же дни не помогала и она.

— С жиру бесятся барчуки, — утешала его жена. — Старые-то князья ездили в шарабанах, а молодые сопляки только и воняют кругом своими автомобилями. Ничего, уж Господь им хари бензином смажет, так живо вернутся к лошадкам-то.

Но пролетали годы, а машин становилось больше и больше.

После визита к ростовщику он приобрёл сварочный аппарат, однако особого успеха в сварке не заимел. Направление было относительно новым, чтобы хорошо овладеть им, требовалось переучиваться, а куда он, с седыми висками, пойдёт? Неужто за ученическую скамью? Был бы жив сын, Георг погнал бы его, — себя же он заклеймил реликтом прошлой эпохи. Слишком поздно для него было разбираться в новом ремесле. Да и от сварки нещадно резало глаза, а защитные очки с кожаным щитком от боли толком не спасали. А хуже всего то, что автомобили Георгу не давались. Своей тонкой ковкой он гордился, однако многочисленные машинные детали, выполненные из стальных сплавов и алюминия, заводили его в тупик.

Георг бросил потухший окурок в ящик для угля, затем опомнился и вытащил его. Несмотря на приличное количество выпитого, он не опьянел, только пуще прежнего разозлился — и на несправедливый мир, и на самого себя. Подходил срок для оплаты процентов ростовщику, а Шварц понятия не имел, где взять нужную сумму.

Сквозь хриплые стенания патефона пробился стук в дверь. Георг, переваливаясь с ноги на ногу, отправился открывать, но его опередили. Дверь распахнулась, и на пороге замаячила огромная фигура, голову которой частично закрывало косяком.

— Добрый день, герр Шварц.

Визитёр с ловкостью, неожиданной для своих размеров, нырнул в помещение. Это был настоящий великан; складывалось ощущение, что далеко не маленького Георга он запросто сложил бы вдвое, а то и просто — треснул гигантским кулаком по макушке, и нет кузнеца. Шварц попытался сглотнуть и обнаружил, что в глотке у него пересохло, как в пустыне. То ли от алкоголя, то ли от внезапного укола страха. Неужели подручный ростовщика заявился раньше положенного, чтобы забрать в уплату долга инструменты? Такому здоровяку и телега не нужна. Закинет наковальню на спину и — поминай как звали.