— Н-не убив-вайте, г-герр Кляйн…

Перемена его настроения была столь разительной и показательной, что у меня пропало всякое желание учить его. Он был хулиганом, но хулиганов надлежало перевоспитывать, а не запугивать до полусмерти — если, разумеется, они не мешали цели миссии…

Передо мной вновь замаячил призрак воспоминаний, без сомнения принадлежавших мне. Но едва я потянулся к нему, меня бесцеремонно отвлекли. На сей раз это была женщина, которая выскочила из подъезда одного из домов. Наспех нацепленная меховая шапка, которая оставляла одно ухо открытым, придавала ей залихватский вид. Шурша юбкой, она подлетела ко мне. Кулаки её были сжаты, и у меня возникло подозрение, что она вот-вот набросится на меня. Однако её решимость поубавилась, когда она в полной мере оценила мою комплекцию. Вместо кавалерийского наскока она разразилась криком:

— Немедленно отпустите его, отпустите моего мальчика, вы, зверь! Кто дал вам право распускать руки? У Генриха ничего нет, можете не трясти его, нет ни пфеннига! Подумать только, здоровый лоб, а вытряхивает деньги из детей! Уж мой муж показал бы вам, не будь он на работе! До чего докатилась эта страна, если такие, как вы, вместо честного труда занимаются грабежом!

— Правильно ли я понимаю, что вы мать этого никчёмного бедокура? Вы-то мне и нужны! К вашему сведению, он с другом бросался в меня камнями, когда я…

Тут я слегка замялся, поскольку признаться в том, что прошлый владелец тела налакался до беспамятства и отключился возле её дома, означало поставить себя в заведомо проигрышное положение. Кто захочет слушать пропойцу, тем более настолько опустившегося, что готов спать на улице?

— … Когда мне стало плохо. Потому я был бы крайне признателен вам, если бы его отец устроил ему хорошую порку, поучить манерам, — закончил я после небольшой паузы.

Генрих открыл было рот, однако захлопнул его, когда заметил, что я смотрю на него.

— Мой мальчик не таков! — немедленно встала на защиту своего чада мать. — У него доброе сердце, он наверняка подошёл к вам, чтобы справиться о самочувствии, а вы…

Она принюхалась.

— От вас разит! Вы пили!

В этом я был вынужден согласиться с ней. Обострившееся после первичной перестройки организма обоняние настойчиво подсказывало мне, что я должен как можно скорее принять ванну. Я бы не удивился, если бы выяснилось, что истинный Макс Кляйн умер во сне, настолько паршиво я себя чувствовал в первые минуты после того, как очнулся. Упился до смерти, подумать только…

Чем дольше я находился в этой ситуации, тем больше в груди нарастало раздражение. Меня всё ещё донимала дурнота, а конфликт с Генрихом и его матерью был лишён всякого смысла. Нужно поскорее отвязаться от этой воинственной наседки, чтобы разобраться в том, кто я и как занял тело Кляйна.

Я отпустил Генриха, который не преминул спрятаться за спиной матери. На том бы и разошлись, однако из-за угла, за которым ранее скрылся Карл, показался полицейский в чёрной фуражке. Патрульный из шупо [1], определил я — вернее, всплыла подсказка от Макса. Полицейский приблизился к нам, нарочито прихрамывая. На лице у него читалась та абсолютная уверенность в себе, которая присуща лишь очень глупым людям.

— Поступила жалоба, что здесь кого-то убивают. Убийства не вижу, но вижу нарушение общественного порядка — крики, скандал. Где ваша дисциплина?

Слово «дисциплина» он произнёс с придыханием, словно упомянул нечто священное, и со значением постучал по резиновой дубинке на боку.

Тёмно-синий мундир его был тщательно выглажен, а показательная выправка позволяла предположить, что он бывший военный.

От этого и нужно будет действовать.

— Герр полицейский… — начала женщина, но он резко прервал её:

— Роттен-вахмистр Эрик Флюмер.

— Герр Флюмер… — предприняла она новую попытку.

— Роттен-вахмистр.

— Герр роттен-вахмистр, — перехватил инициативу я. — Ефрейтор Макс Кляйн докладывает: на вверенном вам участке происшествий не было!

Полицейский прищурился, прикидывая, не издеваюсь ли я над ним. Мой непрезентабельный внешний вид не укрылся от него. Я нацепил непроницаемое выражение лица, вытянувшись по струнке; роттен-вахмистр принял во внимание, что я выше его на три головы и намного шире в плечах, и расплылся в улыбке:

— Вижу, вы служили, знаете толк в дисциплине! Какой фронт, Западный?

— Никак нет, Восточный, — ответил я.

Эхом откликнулись чужие воспоминания. Вот Кляйн вжимается в землю, изо всех сил пытаясь стать меньше, что с его габаритами то ещё испытание, а поблизости взрываются нескончаемые снаряды, кто-то кричит будто в самое ухо, и не сразу до Макса доходит, что орёт он сам, полузасыпанный землёй и залитый кровью — чужой, своей, не разобрать…

— А, задавали жару русским и их подпевалам сербам, наслышан! А я отметился на Западном. Мы знатно потрепали жабоедов и томми [2]! Досталось и мне, — он похлопал себя по ноге, на которую прихрамывал, — уж я поел грязи в окопах, но это ничто в сравнении с тем, каково пришлось им! Клянусь Богом, если бы нам не нанесли удар в спину [3], мы бы прорвались до самой Атлантики!

Эрик вздохнул. Я сочувственно покивал, подавив внезапную вспышку раздражения, охватившую меня, когда мой собеседник упомянул бога. Эта эмоция Максу не принадлежала, она была моей.

Богов я не любил. Вернее, не верил в них. Что есть боги, если не отражения страха перед неизвестностью? А его, этот страх, надлежало преодолеть, а не пресмыкаться перед ним.

— Вы сами понимаете, кто виноват, — доверительно сказал Флюмер. — Мы все понимаем. Мой двоюродный брат живёт в Мюнхене, и, хотя баварцы ни черта не смыслят в дисциплине, соображение у них имеется! Они быстро нашли источник зла. Жаль, наше правительство ни черта с этим не делает.

Ноздри Эрика воинственно раздулись.

— Да что там, и туда пробрались иудеи! Как же, будут они сами с собой бороться! Когда прикончили недоноска Ратенау [4], я подумал: вот оно, сейчас пойдёт волна, сейчас мы скинем оковы, наброшенные на весь немецкий народ! Но социалисты задушили нашу национальную совесть, как есть задушили. Хорошо, что нас, солдат, так легко вокруг пальца не обвести. Мы всё прекрасно видим…

Спохватившись, что его занесло не туда, полицейский прокашлялся и перевёл тему:

— Так, говорите, герр Кляйн, у вас проблемы? К вам пристаёт эта парочка?

Он присмотрелся к Генриху и его матери. На губах Эрика заиграла хищная улыбка.

— Ничего удивительного, герр Кляйн! Этот лисий прищур я узнаю из тысячи! Узнаю этот нос, которым Господь пометил шельму, что паразитирует на честных немцах! Вам несказанно повезло, что вы наткнулись именно на меня. В наше время в полицию берут и этих, хотя, смею заверить, в моём участке такая нечисть не водится. Так, значит, вы заявляете, что эта дамочка и её отродье нарушили ваш покой? Может, попытались обокрасть? Оскорбляли ваше достоинство, как ветерана Великой войны? У них с этим легко. Они не чтят жертву, принесённую немецкими солдатами ради победы, которую они так легко продали! Отсиделись в тепле, пока мы проливали свою кровь за рейх и кайзера!

Ошеломлённая ходом моей беседы с полицейским, мать Генриха растеряла весь пыл и не делала попыток прервать его. Она замерла, словно мышь, почуявшая кота. Во взгляде её поселилась обречённость. Ни она, ни её сын ни капли не походили на паразитов, которые пируют за счёт других. Их одежда производила впечатление опрятной бедности; всего на ступень выше моего замызганного пальто и протёртых брюк.

Монолог Эрика подарил мне немало пищи для размышлений, во многом потому, что он пробудил спавшие воспоминания Макса Кляйна. Я вспомнил, какой сейчас год: ноябрь 1922. Вспомнил, что нахожусь в Берлине, столице Германского рейха. Вспомнил, кто такой Макс — сын крестьян из безвестной деревушки на границе Пруссии и Саксонии, которого угораздило попасть в Восемнадцатый Полк Семидесятой Бригады Одиннадцатой дивизии ландвера, а оттуда — в безумную мясорубку, из которой Кляйн вернулся помешанным. Родная деревня его после войны обезлюдела, отец и мать погибли, а дальние родственники не пожелали иметь ничего общего с тронувшимся здоровяком. Макс перебрался на окраину Берлина. Из жалости его наняли сторожем в приют при церкви в Шмаргендорфе [5].