— Плотским радостям не успокоить душевных терзаний.

— Но они вполне в состоянии притупить их! Так отчего столь невесёлый вид? — спросил я. — Боитесь, что я связался не с той компанией и навлеку на вашу обитель неприятности? Да будет вам известно, наше предприятие почти одобрено районным комиссариатом.

— Почти? — Отто спохватился и помотал головой. — Меньше знаешь, крепче спишь. Но я переживал не столько об этом… Меня волнует моральный аспект наличия, пусть и временного, орудий убийства в доме Божьем.

— С чего бы это? Вы с вашими коллегами во имя любви к ближнему и во славу божью немало освятили и благословили оружия.

— Мы приносили утешение умирающим на поле боя, — с оттенком обиды сказал пастор.

— А надо было объявить забастовку и запретить прихожанам идти на войну.

— Однако же новая небес была явлена нам после войны, а не до, — возразил Отто. — Если бы на вашу долю не выпало это ужасное испытание, смогли бы вы?..

Он замолчал, многозначительно глянув на меня поверх очков. Впечатление слегка подпортилось, когда он с гримасой прикоснулся к виску: в последнее время его одолевали мигрени. Надо будет как-нибудь подлечить его. Мало ли какую дрянь он подцепил?

— Миллионы не смогли, вот в чём дело, — сказал я. — Не успели. Не выпало им шанса дожить до наших дней. Но это пустой разговор о прошлом. Давайте лучше о будущем.

— Кстати о будущем, я раздобыл для вас ноты, — сменил тему Отто. — Когда приедете обратно, зайдите ко мне в кабинет за ними. Солдатских песен там с лихвой будет.

— Непременно. Огромное спасибо.

Я повеселел. Жизнь налаживалась. Всё шло, как должно было идти.

Если Существо никак не проявит себя в дальнейшем, впереди — гладкая дорога.

[1] Блаугаз, светильный газ — смесь водорода, метана и угарного газа, которая применялась для освещения в газовых фонарях и в качестве топлива.

Следующие две недели выдались на редкость загруженными. Я проводил дни напролёт в кузнице Георга Шварца, стараясь как можно быстрее наладить в ней приемлемые условия для работы. Одно то, что Георг выжигал себе глаза сваркой, было нарушением всех мыслимых и немыслимых техник безопасности. Нелепые очки-гогглы защиту практически не обеспечивали. Пришлось изрядно потрудиться, но к концу первой недели мы приступили к реставрации наименее пострадавших винтовок. Ими оказалась парочка девяносто восьмых, по образцу которых я и собирался переделать остальные.

Возвращался я в церковный приют ближе к полуночи. Если бы я не владел особыми техниками восстановления сил в медитации, то валился бы на пороге от усталости, — а так хватало полутора часов, чтобы прийти в относительную норму. В первые дни я выделял час после отдыха, чтобы просмотреть врученные пастором Брауном ноты. Он постарался и отыскал целую кипу походных песен, маршей и прочих произведений на военную тематику. Они казались мне грубыми, несовершенными, а где-то и вовсе походили на набор бессмысленных звуков.

Аналитических систем, чтобы прогнать через них эту какофонию для сравнения с абсолютными гармониями, у меня под рукой не нашлось, так что ощущения остались ощущениями. Я не был экспертом в музыке и мог опираться лишь на внутреннее её понимание, которое, согласно досье Института Развития, у меня пребывало на посредственном уровне. Но — по меркам другого, развитого человечества. Здесь же население было куда менее искушённым, так что я с полной уверенностью полагал, что мои предположения ближе к математической истине, чем то, что создали местные.

Кое-какие исправления самых грубых ошибок я в ноты вносил, но в целом предпочитал оставить всё как есть. Если браться за дело серьёзно, то мелодия выйдет слишком непохожей на оригинал. Цель же стояла — впечатлить бывших солдат, у которых с походными песнями наверняка существовала психо-эмоциональная связь, способная усилить впечатления.

Насчёт практики я договорился с Отто: было интересно сыграть на органе, чтобы оценить, как звучат мои переделки для обитателей этой эпохи. Хотя с пианино орган имел мало общего, важна была генеральная концепция, а не частности. Но до игры руки пока не доходили. Собрание «Сообщества» было назначено на первые числа января; я планировал посидеть за органом за пару дней до Рождества, чтобы было время ещё подправить ноты, если результат окажется неудовлетворительным. Пока же, закончив с музыкой, я переключился на сочинение мемуаров для писателей из Романского кафе.

Для этого приходилось истязать память Макса Кляйна: она далеко не всегда желала раскрывать подробности некоторых особенно страшных эпизодов. Были ли тому виной остатки личности Кляйна, которые пробудили дремавшие защитные механизмы психики, или нечто иное, я не знал. Прежде мне не доводилось переселяться в тела, в которых до меня обитал другой владелец. Возможно, Существо больше поднаторело в таких случаях, если судить по тому, как ловко оно утащило матрицу моего сознания из зоны действия фокусирующего луча. Но вряд ли оно ответило бы, даже если бы я спросил — или же потребовало бы взамен признать его власть, встать на колени, вознести молитву… Всё то, чего я ни при каких обстоятельствах делать не собирался.

Писал я на дрянной бумаге чернилами — в хозяйстве пастора Брауна печатной машинки не нашлось. Церковь, привыкшая измерять всё в веках, к неумолимой поступи прогресса пока не приспособилась. А может, дело было в нищете добросердечного Отто, который тянул на себе детей, лишившихся родителей и брошенных государством.

Так или иначе, я добросовестно царапал бумагу дешёвой перьевой ручкой-самопиской до утра, — а с первыми лучами солнца отправлялся в кузницу. Поначалу Георг жаловался, что я поднимаю его ни свет ни заря. Утопая в хандре, он совсем разучился работать на совесть. Но как отвык, так и привык обратно. Тем более что помимо мемуаров я чертил схемы машин, а также теоретические выкладки обо всём, что создавалось — и будет создаваться в дальнейшем — в его мастерской. Эти записи доставались ему в качестве платы за то, что я пользовался кузницей… А также за то, что он служил мальчиком на побегушках, доставая для меня материалы для гидравлического станка и установки по очистке природного газа.

Права на патенты я великодушно отдал ему. Он немало разбогатеет, когда придёт время явить их в свет — то есть когда я выйду на крупных немецких промышленников. До тех пор Георг покупал всё в долг. Деньги на модернизацию мне удалось занять у фирмы «Краузе и Шмидт», дела у которой после махинаций с векселями пошли в гору. Вдобавок выросли продажи: зимой в некрологах появлялось больше фамилий, и спрос на могильные памятники резко подскочил.

От ростовщика приходили два дуболома, выбивавшие для него долги. Моё своевременное вмешательство обеспечило Шварцу длительную рассрочку. После короткого разговора оба парня сочли за лучшее на время забыть о Георге. Покидали они мастерскую, пятясь и не переставая благодарить меня за то, что не переломал им ноги и не выбил все зубы. А я, в сущности, ничего не сделал для того, чтобы заслужить столь пугающую репутацию. Просто вышел к ним, перемазанный машинным маслом, с увесистым молотком в руке и широкой улыбкой на губах. Но испугались не только они: у Шварца был такой вид, будто его вот-вот хватит удар. Остаток дня он провёл, вздрагивая от каждого моего движения.

Поддерживать бешеный темп работы без перерывов я посчитал вредным для тела, неприспособленного к практически полному отсутствию сна. Всё-таки его не выращивали специально для нужд полевой агентуры. Даже простейшая химическая терапия могла бы исправить это и заодно обеспечить ему лет двести жизни, однако пока было не до неё. К тому же проще получить необходимые препараты непосредственно из лабораторий и заводов, а не заниматься их кустарным производством. Да и времени на эксперименты с аптечными лекарствами у меня нет, в сутках лишь двадцать четыре часа.

В общем, я заслужил выходной. Без него меня рано или поздно свалит инфаркт — а с учётом того, как Кляйн прежде напивался, скорее рано. И повод ненадолго оставить мастерскую подвернулся быстро.