На своём веку я повидал немало обществ, терзаемых инфляцией. Везде она работала плюс-минус одинаково. Использование уязвимостей системы было одним из первых навыков, которым обучали оперативников Института.

Шмидт открыл дверь и посторонился.

— Так, говорите, вам надо сделать звонок?..

[1] Te Deum — христианский гимн, сокращение от Te Deum laudamus, «Тебя, Бога, хвалим».

[2] Ein feste Burg ist unser Gott — протестантский гимн, предположительно написанный Мартином Лютером. Мелодия для него была создана в соавторстве с композитором Иоганном Вальтером. Считается символом эпохи Реформации.

[3] Кантианец — последователь кантианства, системы критической философии, которую создал Иммануил Кант. Здесь затрагивается этическая часть кантианства, этика долга, суть которой — существование всеобщих моральных норм. Они восходят к т. н. категорическому императиву, который объективен и выступает золотым мерилом нравственности.

Телефонный аппарат в конторе «Краузе и Шмидт» представлял собой небольшой деревянный ящик, украшенный резьбой. Я заподозрил, что её нанёс кто-то из торговцев надгробиями. Едва ли спекулянт был настолько благочестив, что захотел изобразить на аппарате раскинувшего крылья ангела. Он тянул руки к трубке, лежавшей на металлической подставке.

— Создаёт антураж, — улыбнулся Шмидт, поймав мой взгляд, и продолжил:

— Скорбящим надо напоминать о вечном, не то они неохотно расстаются с деньгами.

Ангел показался мне излишним. Создавалось впечатление, что он будет подслушивать звонок, уж больно заинтересованный у него был вид. Но я не стал делиться своим мнением. Не для того я сюда пришёл, чтобы рассказывать дельцам, как им наживаться на людских печалях.

Я снял трубку и назвал телефонистке номер. Ожидание затянулось. Я покосился на настенные часы-ходики, стилизованные под райские врата. Мы договаривались созвониться примерно в это время, может, я слегка задержался, пока уламывал Шмидта, но ненадолго. Мясник должен был ждать звонка. Конторщик принялся многозначительно покашливать. Ему не терпелось опробовать схему с векселями, но для этого нужно было сначала выпроводить меня.

Наконец в чёрном отверстии трубки раздался знакомый голос, огрубевший после полёта через полгорода по проводам.

Мы пообщались. Мецгер подтвердил, что договорённости в силе, и предложил встретиться у его лавки в десять утра. Звучал он отстранённо, почти подавленно. Я не спрашивал, что у него стряслось. Не так уж близки мы были, чтобы лезть к нему в душу, да и присутствие поблизости Шмидта не располагало к откровенной беседе.

Попрощавшись, я положил трубку. Опустил глаза и снова увидел ангела. С такого ракурса казалось, что он хочет схватить меня, и выражение лица у него было не добрым, а скорее, хищным.

На ум пришло Существо. Что оно сейчас поделывает? Наверное, забилось в далёкую конуру и восстанавливает силы — перенос чужого сознания одной псионикой должен был его истощить. Или так, или оно настолько близко к всемогуществу, насколько это возможно; а в этот вариант я не верил. Обладай оно бесконечными запасами энергии, не паразитировало бы на религиозном культе замшелой колонии — и явило бы себя значительно раньше.

Я поблагодарил конторщика, весьма обрадованного моим грядущим уходом.

— А вам этот ангел не мешает обсуждать сделки? У меня чувство, что он мне вот-вот в горло вцепится.

— Напротив, он мотивирует. Напоминает, что надо вертеться, если я хочу отодвинуть миг встречи, — хохотнул Шмидт. — Наш резчик возился с телефоном, когда его одолевало похмелье. Видать, воплотил в этой курице терзавших его демонов.

Я чуть было не растянул губы в вежливой улыбке, но вспомнил, какой эффект она производит на людей. Ограничился кивком. В дверях Шмидт остановил меня.

— Кляйн. Если получится, с меня бутылка коньяка.

— Огромное спасибо, но я не пью.

Шмидт поперхнулся. Этого он явно не ждал; некстати проснувшаяся память Макса подкинула воспоминание, как тот клянчил у конторских мелочь на пиво.

— Что ж, человек может измениться, — задумчиво проговорил он мне в спину. — Тогда мы предоставим вам отличное надгробие по бросовой цене.

— Умирать не планирую, но благодарю за предложение.

Я выбрался на улицу. Во дворике должна была находиться выставка памятников и надгробий, демонстрируя ассортимент фирмы. Из былого разнообразия остались пара монументов и внушительный обелиск, чересчур дорогой, чтобы продать его в Шмаргендорфе. Дела у фирмы и впрямь шли неважно. Впрочем, я быстро выкинул досужие размышления из головы. Впереди и так много дел.

В Берлине я планировал не только встретиться с мясником. До этого нужно было заглянуть в пару мест. Последние два дня я, можно сказать, приходил в себя, обживался в новой реальности, примеривался к ней, как пловец примеривается к бурной реке, которую предстоит пересечь. Но время двигалось неумолимо. Чем позже я начну работу, тем сложнее будет исправлять чужие ошибки. Их и без того наделали преизрядно.

Завтрашний день обещал быть загруженным.

Внешний мир всегда казался фармацевту Леддерхозе чересчур грязным и грубым. Это вынуждало его постоянно ходить в перчатках и натягивать на лицо шарф, но и такие меры помогали слабо. За шестьдесят лет он так и не привык к тому, насколько отвратительно грязными бывают люди. Лишь в своей аптеке старик чувствовал себя в безопасности, и худшим испытанием для него было встречать посетителей и общаться с ними. Он нанял бы помощника, но все они были такими грязнулями!

После утреннего наплыва клиентов Леддерхозе спасался уборкой. Он не мог успокоиться, пока аптека не пропитывалась запахами мыла и воска для натирания полов. Они органично дополняли привычный химический дух микстур, порошков и таблеток — и начисто изгоняли дыхание улицы. На какое-то время он даже забывал, что она существует, и мечтательно облокачивался о прилавок. Его одолевали грёзы об идеальном обществе, где всякий человек мылся не менее трёх раз в день и держался от других на расстоянии метров в десять.

Звякнул колокольчик. Вырванный из сладких дум Леддерхозе нахмурился и поправил очки. Он заранее невзлюбил покупателя. Чувство только усилилось, когда фармацевт увидел, когда занесло к нему в магазин. Это был гигант, горой возвышавшийся над Леддерхозе. Его пальто, хоть и солидного фасона, размером походило на плащ-палатку. Он был причёсан и выбрит, но квадратный подбородок, низкий лоб и выпирающие надбровные дуги выдавали в нём человека низкоинтеллектуального, как выразились бы в приличном обществе. Леддерхозе же про себя окрестил его нищей гориллой.

Взгляд посетителя облетел магазин. Фармацевт смекнул, что он выискивал. Порой сюда захаживали подобные типы — потрёпанные, даже оборванные, они заискивающим голосом выпрашивали нужное им средство и совали ему мятые кредитки. От вида этих купюр старика чуть ли не выворачивало.

Он едко сказал:

— С прошлого года продажу кокаина ужесточили. Теперь он отпускается лишь по рецепту лечащего врача. Ни порошка, ни даже тоника я продать вам не могу. Если вам угодно приобрести его, рекомендую зайти на станцию возле Потсдамерплац или Виттенбергплац, там вы найдёте нужных людей.

Внутренне Леддерхозе порадовался своей остроте. Обе станции служили известным местом встречи для гомосексуалистов, а эти типы употребляли кокаин в неумеренных количествах. Среди них этому здоровяку будет самое место. Пусть катится к ним зарабатывать люэс [1]. А главное, он даже не поймёт, на что в действительности был намёк!

Посетитель уставился на старика.

— Кокаин? Нет, я здесь не за ним. Мной движут более… исследовательские цели, если можно так выразиться.

Леддерхозе встретил взгляд покупателя, неожиданно пронзительный и холодный. В нём блестела искра разума. Это испугало аптекаря. В нынешней Германии новые ведомства и департаменты вырастали как грибы после дождя — и так же быстро исчезали после очередного скандала с воровством фондов. Не стоило сбрасывать со счетов возможность, что странный визитёр был инспектором с проверкой, который открыто не признается, что он инспектор, но по окончании разговора вкатит крупный штраф. Или же он упомянул про исследования нарочно, намекая на взятку? А может, это была шутка кого-нибудь из правления лекарственного союза, в котором Леддерхозе вынужденно состоял? Там его недолюбливали за то, что он обтирал ладонь после того, как пожимал кому-нибудь руку. Если прогнать этого типа прочь, на собрании поднимут вопрос о его, Леддерхозе, некомпетентности и грубости.