— Да вы кантианец [3]! К чему этот пересказ категорического императива! Это бездушные рассуждения. Они проповедуют эгоизм, они игнорируют любовь — сплошной рацио!

Я пожал плечами. У меня пока не было времени изучать труды современных философов, чтобы жонглировать их цитатами. Мне было важнее проверить, как воспримут провокационные идеи дети. Ведь если Существо черпает силы из христианства, когда-нибудь мне придётся столкнуться с церковью — и биться с ней за влияние на молодые умы.

— Категорического в человеческих отношениях нет и никогда не было. Что вчера было запретным, сегодня встречается повсеместно. Нет никакого довлеющего над человечеством абсолютного закона. Если завтра эволюционные подвижки вынудят людей адаптировать новую стратегию для выживания и благоденствия, так тому и быть.

В этот миг Отто словно возвысился. В глазах его запылал огонь веры. Щёки налились румянцем. Он задрал подбородок, будто вещал с трибуны, — несокрушимая твердыня церкви, и ничто не может поколебать её.

— Это проверка? Вы говорите о выживании так, словно оно превыше всего. Для христианина смерть не конец, напротив, это врата к вечной жизни. Смерти нельзя избежать, но и бояться её незачем. А для многих она вдобавок освобождение — от страданий, нищеты, болезней и одиночества.

По долгу службы я умирал несчётное число раз — и мог из опыта заявить, что никаких врат передо мной не представало. Но не говорить же об этом Отто? Как и о том, что я общался с Существом. С пастора станется принять это за проявление высшей воли.

— Вы исходите из устаревшей предпосылки, — вместо этого сказал я. — Вы расцениваете жизнь как ступеньку к смерти, как испытание, которое необходимо преодолеть. Но я стремлюсь к тому, чтобы освободить человека от юдоли земной, пока он жив, а не дожидаться момента, когда его гроб опустят в землю. И как по мне, спасения заслуживает каждый. Вот это вот…

Я ткнул в окно, за которым уже сгустились сумерки.

— Совсем не обязательно, если хорошенько постараться. Человеческий разум и не с таким справлялся.

Отто, следуя за моим жестом, уставился в кладбищенскую ночь. Памятники уже растворились в чернильной темноте. Пастор вдруг впал в задумчивость; взволнованно прикусил губу и встряхнулся.

— Вот вы о чём, — пробормотал он и помассировал виски, поморщившись, как от головной боли. — Господь изгнал Адама и Еву из райских кущ, и вернуться в них можно, лишь будучи чистой душой. Но что, если распространить рай дальше, охватить им весь мир — без толчка в виде Второго Пришествия? Так мы приблизимся к Всевышнему, и не нужен будет Судный день, ибо всякий будет святым, всякий, кто причастен к сотворению Царства Небесного на Земле, удостоится места в нём. Жить ради приближения райских кущ, а не умереть в надежде на них — вы это хотели донести, герр Кляйн? Это новая воля небес, которую вам надо передать?

Я прочистил горло. Трактовка Брауна отличалась излишней религиозностью, однако я пришёл к нему не за полемикой, а за нотами. И свою цель выполнил. Вернее, выполню, когда Отто заберёт их у музыканта.

— Человек сам добьётся своего. Сам построит рукотворный рай, если в ваших терминах. Доброй ночи, преподобный. Не забудьте про листы!

Прежде чем пастор обрушил на меня новый поток благоглупостей, я кивнул на прощание и вышел из кабинета. К счастью, Отто за мной не последовал. Перспектива удариться в теологический спор до утра меня не прельщала.

Оставшись один, преподобный Браун без сил рухнул в кресло. Он обхватил голову руками. Его потряхивало. Когда Макс не стал отрицать, что проповедует отказ от божественной помощи, на мгновение отец Отто усомнился в нём. Но идеи того лежали глубже, чем виделось на первый взгляд. И он… он выдал себя.

Второго Пришествия не будет. Или оно уже случилось, это как посмотреть.

Люди остались без строгого судьи, который определит, кто прав, а кто виноват. Вместо этого им показали подсказку. И он, Отто Браун, удостоился чести первым увидеть её. Первым заложить камень в фундамент земного рая.

Голова раскалывалась, будто на ней вздумал потоптаться весь пантеон святых с католических икон. Рука Отто сама потянулась к Библии, лежавшей на краю стола. Её обложка была горячей, словно кожа живого существа.

Сегодня я планировал позвонить Мецгеру-старшему. Нужно было убедиться, что договорённости остались в силе.

Мешало то, что в доме преподобного Брауна не было телефона. Шмаргендорф вообще был в этом плане уголком отсталым, блага цивилизации доставались ему по остаточному принципу. Я пообщался с фрау Шнайдер и выяснил, что ближайший аппарат установлен через дорогу, в фирме, которая продавала надгробия. Ей телефон достался от предыдущего владельца здания — хлыщеватого делопроизводителя, который кичился юридическим образованием и связями.

Как это бывает с личностями, которых никто не любил, слухи быстро раскрыли истинный источник его обогащения. Он нажил состояние на том, что вагонами воровал уголь у государства. Спекулянты вроде него легко разживались деньгами, которые жгли им карман; поэтому он, когда Шмаргендорф включили в состав Берлина и началась скоротечная лихорадка с выкупом недвижимости, приобрёл здесь небольшой дом. Предполагалось, что в нём будет располагаться контора, но вскоре спекулянт заскучал и умотал обратно в центр. Спустя пару месяцев в здание заехали новые хозяева, и во дворе появилась вывеска: «Краузе и Шмидт».

Я заглянул в фирму. Встретили меня без энтузиазма, а когда выяснили, что я не собираюсь умирать или хоронить близких, то безразличие сменилось на откровенную неприязнь. Причина открылась быстро. Дела у торговцев надгробиями шли неважно, покупатели давили на жалость и норовили приобрести памятник в долг, на закупку материалов нужны были деньги, а тут ещё я — не клиент, а так, околачиваюсь без толку.

Всё это мне вывалил один из совладельцев, Шмидт, не переставая смолить сигарету у входной двери. Пухлый мужчина, неуловимо напоминавший плешивого пингвина, не стеснялся в выражениях. Его можно было понять. Макса Кляйна здесь знали — всё же соседи. Для Шмидта я был очередным деревенским тупицей. Он наверняка решил, что я и половины из сказанного не понял.

— Что вам до моих горестей, вы, лысый орангутан? — сплюнул Шмидт. — Лучше возвращайтесь в кирху и накажите пастору начать копить. Очень уж вы здоровый, хоронить вас будут по двойному тарифу.

Вопрос денег для него стоял на первом месте. Ни о чём ином он и думать не мог.

— А вы не пробовали векселя? — спросил я.

— Что? — Шмидт уставился на меня, как на говорящую лошадь.

— Если у вас есть выход на руководство завода, у которого вы закупаете материалы, предложите ему расплатиться векселем.

Шмидт нервно рассмеялся. Принимать финансовые советы от сельского увальня ему ещё не приходилось.

— Да вы в своём уме⁈ Нас погонят прочь!

— Если обстряпать всё правильно, они только рады будут. Вы выпишете заводу вексель, который он примет и отправится в банк. Там прикормленный служащий — будьте уверены, такой у завода есть — этот вексель пропустит на обналичивание за процент себе и банку. Завод получает деньги, вы оплачиваете ему недостающий процент — и вот у вас сделка, как будто вы сразу ему выплатили всю сумму. Насчёт векселя не переживайте, его отнесут в государственный банк, где и обналичат. А там он будет лежать, пока не истечёт его срок. К тому времени марка упадёт ещё сильнее, и вы с лёгкостью расплатитесь.

— Но получится, что мы подставили госбанк… — заметил Шмидт, невольно заинтересовавшись.

— На этот счёт не переживайте, не вы первый — марка падает уже давно. Банк всё равно напечатает ещё средств, вы лишь слегка усугубите положение.

— Что-то в этом есть, — протянул Шмидт. Бросил докуренную сигарету, растёр её ботинком и посмотрел на меня.

— Знаете, никогда не подумал бы, что вы разбираетесь в этой сфере.

— Да что вы! Так, знаком с основами.