С таким я прежде сталкивался не раз. Оперативники Института привыкли располагать к себе людей, ведь чтобы перестроить общество, необходимо набрать в нём влияние. А это значит — внедриться, обзавестись социальными связями, взобраться на руководящую должность по крутой карьерной лестнице. В общем, в том, что знакомые Макса подобрели к нему, не было ничего странного. Странной была только скорость, с которой они поменяли своё отношение. Не так уж много я сделал, чтобы перечеркнуть репутацию прежнего Кляйна.

Как бы то ни было, я продолжил развивать выбранную стратегию поведения. Помог по хозяйству фрау Шнайдер, которая наблюдала за мной с умильным выражением — и при этом даже не попыталась завести разговор о Вольфе! Я чувствовал, что здесь скрывалась какая-то тайна, но копать глубже особого смысла не было. Я вынашивал далекоидущие планы, и вряд ли им при всём желании смогли бы помешать пастор захолустной кирхи и его экономка. А раз так, пусть хранят свои секреты.

В благодарность за помощь фрау Шнайдер достала из запасов старомодное, но опрятное пальто, которое берегла как память о покойном муже, и заявила, что перешьёт его на меня. Судя по размеру одежды, герр Шнайдер обладал феноменальным ростом, то есть был всего на полголовы ниже Кляйна.

— Из саксонских деревень выходят сплошь богатыри, — с гордостью за супруга сказала экономка.

— Я не могу принять такой дар… — начал я.

— Пустяки! Вам нужнее. Не ходить же в тряпье, люди не поймут. А что узковато в плечах, так я поправлю, вы не переживайте.

Забота фрау Шнайдер тронула меня, и я не нашёл в себе сил отказать ей. Да и зачем, собственно говоря? Конечно, я и без приличного пальто добьюсь чего захочу. Но люди привыкли встречать по одёжке, а в обносках, которыми пробавлялся Макс, в приличный свет попасть куда труднее.

После снятия мерок я немного посидел с детьми; на скорую руку смастерил им воздушных змеев, попутно поболтав о том о сём. Речь вновь зашла о том, чтобы выстругать мальчишкам деревянной оружие. Пришлось затронуть этику — не так, как отец Отто, который любую щекотливую тему сводил к своему богу, и не в форме лекции — этого ни один ребёнок не вынесет, им с головой хватает школьных нравоучений. Тут важно показать, что вы на одной волне, что ты относишься к собеседнику как к взрослому, наладить диалог и через цепочку вопросов указать направление, в котором следует размышлять дальше самому.

Для меня — разминка, безобидное упражнение для ума, а то мозги у Кляйна двигаются со скрипом, не привыкли они к усердной работе. Для детей — какое-никакое развлечение, пока ждут свою игрушку.

Сирот ещё смущало, что я порой говорю совсем не так, как говорил старый Кляйн, но они больше не дёргались и не таращились в изумлении, стоило мне упомянуть о кооперации или относительности морали. Вольф, выбравшийся к нам, сидел тихо и не сводил с меня растерянного взгляда тёмных, почти чёрных глаз. Казалось, он спрашивал себя, точно ли он жив — или всё-таки умер и угодил в вывернутую наизнанку реальность, где слабоумный пьяница стал пускаться в отвлечённые рассуждения о мире.

К вечеру закончились дела, которые требовали немедленного внимания и к которым не притрагивались долгие годы. Пришла пора браться за местную музыку. Даже мне сложно было представить, о чём подумал Браун, когда я заскочил к нему в кабинет, чтобы озвучить просьбу одолжить нотные листы. Тем не менее от него не последовало не то что возражений — ни единого вопроса. Он выгреб из ящиков письменного стола кипу бумаг и пообещал посмотреть в кладовке, не завалялось ли чего-нибудь и там. Я просмотрел ноты. Как и ожидалось, в них были сплошные церковные гимны — католический Te Deum [1], лютеранский Ein feste Burg ist unser Gott [2] и иже с ними.

— А нет ли более приземлённых произведений?

— Приземлённых? — в смятении переспросил он. — Вы имеете в виду?..

Я поднапряг память Кляйна.

— Что-нибудь молодцеватое, но без большой пошлости. Желательно из солдатского репертуара. «Аргонский лес» или, на худой конец, «Старые товарищи». В переложении на пианино, но сгодится и без этого.

Пастор склонил голову набок.

— Музыка — один из даров Божьих, — наконец сказал он, словно решив что-то для себя. — Следует наслаждаться ею безотносительно мотивов, породивших её. Правильно?

— Верно, музыка — великое изобретение человечества, — отозвался я, и отец Отто просиял, как если бы я сообщил ему, что он распутал загадку тысячелетия. — Вы очень подсобите, если разыщете для меня хотя бы «Три лилии».

— Я знаком с одним музыкантом на соседней улице, он играет для нашей церкви на органе. У него точно должна была заваляться парочка маршей. В крайнем случае я попрошу у него записать что-то лично… Через пару дней будет готово.

— Благодарю.

Я отобрал несколько гимнов — лишними не будут — и попрощался с Брауном.

— Постойте, герр Кляйн!

Обернувшись, я увидел, как Отто замялся, будто сам испугался своего порыва.

— Да?

Он отошёл к окну. В его кабинете оно выходило на кладбище. Практически не освещенные, там чернели ряды надгробий и крестов. Его обрамляли деревья, лишённые листьев, — голые остовы самих себя.

— Мне довелось услышать разговор между Вилли и Юргеном.

Я уже разобрался в приютской жизни и знал, что так звали Второго и Четвёртого. Выходит, они неосторожнее, чем я считал изначально: попались почти сразу.

Несколько секунд Отто колебался, прежде чем собраться с духом.

— Они обсуждали идеи атеистического и даже нигилистического толка, — сказал он и бросил быстрый взгляд на меня. — Якобы нет никакой всевышней воли на небесах, нет божественной любви, которая согревает каждого, нет проводника, что направляет нас к вечной жизни. Я расспросил их, и они указали на вас. Понимаю, что вы к этому непричастны, это было бы нелепо, но ради порядка вынужден уточнить…

— Вы в своём праве, — сказал я, озадаченный выводами Брауна.

Почему это для меня атеизм будет нелепостью?

Впрочем, он наверняка подразумевал, что в моём положении спорить с Писанием — сущая глупость. Я живу в кирхе, если отсюда меня прогонят, куда я подамся? Но изгнания я не боялся. Отто встречал трудности лицом к лицу. Для него будет делом принципа попытаться переубедить атеиста.

— Я сторонник нового подхода, подхода осознанности, — произнёс я. — А осознанности не добиться, если продолжать бездумно пичкать детей авторитетами. Легко управлять массами, когда они веруют в то, что по делам их воздастся после смерти, но, в сущности, это никак не мешает мерзавцам быть мерзавцами, а сволочи — оставаться сволочью. А всё потому, что они принимают на веру текущие установки, не особо вникая в них. Нужно поступать хорошо, поскольку епископ объявил так на проповеди? Прекрасно, но епископ же не будет ходить за прихожанином по пятам, не будет ловить на неприглядных поступках. Вот и получается, что внешний закон, установленный далёкой властью и ставящий такую же далёкую цель, не выдержит стремления человека к адаптации. Человек, существуя в определённом окружении и обладая ограниченными ресурсами для выживания, приспособит правила под себя. Он найдёт сотни оправданий и применит тысячи уловок, чтобы примирить себя с установками, навязанными ему извне. А потому какой в них смысл? Это издевательство над личностью — давить на неё сводом догм, слепленным из остатков племенных обычаев.

— К чему вы ведёте?.. — выдавил побледневший Отто.

— К тому, что незыблемость морали и истин — вещь устаревшая и пустая. Вот вы, к примеру, хоть сейчас можете швырнуть в меня чернильницей, я же вижу, у вас рука тянется к ней — и бог не покарает вас за это. Вы совершенно свободны творить всё, что вам взбредёт на ум. И вы отвечаете за последствия: перед государством, если я пожалуюсь на вас за брошенную чернильницу, или передо мной — если я решу лично осуществить правосудие. А это означает, что вам лучше ориентироваться в своих поступках не на небеса, а на то, как к вам отнесутся другие люди. Человек как существо социальное наиболее выигрывает, когда процветает общество вокруг него, когда его отношения с соседями строятся на взаимной выгоде и поддержке. Это и нужно осознать; без понимания, что ты будешь благоденствовать среди благоденствия других, не получится избавиться от надстроек, которые завязаны на страхе и слепом послушании — и которые глубоко противны людям.