Монархисты заменили её презрением. Для них было важно, что Германия победила хоть кого-то. Они больше не опасались русских — настолько, что чаще называли их азиатами и монголами, чем славянами. В табеле о нациях и расах, который состряпали реакционеры, азиаты стояли ниже.

Прогрессивная интеллигенция повела себя иначе. Поначалу она отнеслась к белоэмигрантам, наводнившим Германию, с покровительственным сочувствием, однако разбушевавшийся финансовый кризис вскоре заставил её потерять к русским всякий интерес. Когда голоден, не до снисхождения. Особенно когда бывшие дворяне, растеряв богатство, но сохранив хорошее образование, так и норовят отобрать у тебя кусок хлеба.

Как такового запроса на сближение с Россией в немецком обществе не существовало. После разгрома Баварской советской республики и других восстаний коммунистов [4] так и вовсе. Я намеревался это изменить. А для этого необходимо было подготовить почву, в том числе в культурном плане, чтобы перекинутый между странами мост не держался лишь на сваях взаимной экономической нужды.

Изучив память Кляйна, я написал мемуары, где упор делался на человечность русских, будь то враги на поле боя или военнопленные. Я должен был показать, что они, в сущности, не отличались от немцев, что они прежде всего — люди, такие же, как саксонцы или франконцы, и что война с ними была ошибкой не меньше, чем война с остальной Антантой; и нет никакой разницы, победила Германия или нет.

Местами я откровенно перегибал с гуманистическим посылом, отчего сомневался, не воспримут ли мою рукопись как большевистскую агитацию. Если читать между строк, ясно прослеживалось, что автор восхищается русскими, их мужеством и стойкостью, их мрачной решимостью и готовностью к самопожертвованию.

Грубая подача в лоб спугнула бы берлинскую богему; я постарался замаскировать наиболее очевидные моменты, но при желании их всё ещё можно было отыскать. И тогда — меня сочтут недобитым большевиком. После чего с идеей постепенного внедрения нужных мыслей в культурное пространство Германии придётся попрощаться до лучших времён. Само собой, сближение экономик повлечёт и изменение образа русских в массовом немецком сознании, — но эффективнее вести эти процессы параллельно.

«Сообразит или нет? Поймёт ли, что я хочу подсунуть ему пропагандистский памфлет?» — гадал я, наблюдая за Эрихом, закусившим губу. Он хмурился, взгляд его, сперва бегло скользивший по странице, сейчас цепко изучал каждую строчку. Наконец Ремарк сглотнул и протянул рукопись Фишеру:

— Взгляни-ка…

До Самуэля страницы не добрались. На полпути их с усмешкой перехватила Эльза.

— Ну-ка, поглядим, что накропал наш монументальный ветеран…

Пропустив мимо ушей возражения Эриха, она царственно отмахнулась от него и углубилась в чтение. Практически сразу её пренебрежительная улыбка увяла. Женщина посерьёзнела.

— Хм… Хм… Скажи, Макс, это ведь не твои фантазии? Я об…

Она неопределённо помахала мемуарами.

— О контратаке русских войск при Осовеце? Правда от первого до последнего слова. Я бы не смог иначе: воспоминания не давали мне спать, пока я не выплеснул их на бумагу…

Я сделал вид, что смутился — устыдился своей слабости. Признание собственной уязвимости и демонстрация слабых мест обыкновенно считается признаком высочайшего доверия; такая открытость располагает к себе. У моих собеседников будет куда меньше шансов заподозрить неладное, если придерживаться образа честного, искреннего со своими эмоциями человека.

— Они действительно бросились на вас после долгих обстрелов и даже атаки хлором?

Если начистоту, там я намеренно сгустил краски. Но Эльзе незачем об этом знать.

— Да. Ужасное было зрелище, — поёжился я. — Меня нельзя назвать трусом, но, когда моя рота столкнулась с защитниками крепости… Их вид… Они словно восстали из ада. Это может звучать глупо в берлинском кафе, но на поле боя солдат способен поверить в любую чертовщину. А уж когда на тебя с пробирающими до костей воплями бегут в штыковую мертвецы — тут уж никто не устоит. Рота побежала, побежал и я. Их было от силы несколько десятков, а отступили целые батальоны.

— В официальных сводках такое никогда не написали бы, — заметила Эльза. — Но странно, что эту историю не упомянули ранее очевидцы.

— Кто захочет признавать, что удрал от умирающего, отравленного газом противника? Солдатская гордость этого не допустит. К тому же мы официально победили в войне с Россией. Но цена, которую мы заплатили за это… Оно того не стоило.

— А кто помогал тебе с изложением?

— Никто, — удивился вопросу я. — Просто в свободное от работы время вспоминал, как было дело, и писал. Я же никого не собирался впечатлить красотой слога. Просто хотелось поделиться. А там хоть трава не расти.

— Вышло… недурно, — признала Эльза и подмигнула мне. — Признаться, не верила, что за неказистым фасадом прячется тонкая натура.

Эрих фыркнул.

— Недурно? Да эту рукопись можно хоть завтра отправлять в печать! Неужели это ваша первая работа?

В прошлом мне немало приходилось сочинять различных текстов. Зачастую это были отчёты для Института Развития, реже — всевозможные эзотерические трактаты, критические статьи, экономические труды, беллетристика для создания определённого социального нарратива… Моя профессия подразумевала наличие широкого спектра навыков. Хороший полевой агент Института обязан уметь всё. Хотя бы на посредственном уровне.

— Усердие и бесталанность лучше, чем беспутство и гений, — пожал я плечами. — Так сможет каждый, если проявит прилежание.

Эрих с сомнением покачал головой.

Заинтересовавшийся Фишер отобрал у Эльзы мемуары. Она не стала протестовать. Спустя минут пять чтения Самуэль бегло пролистал оставшиеся страницы, положил рукопись на стол и заговорщицки подался ко мне:

— Отлично, молодой человек, ловко обстряпано. Вы с вашей ложной скромностью обвели меня вокруг пальца, признаю. Если это не какая-то изощрённая насмешка от моих конкурентов из Ullstein [5], нанявших вас в качестве актёра, я готов обсудить с вами вопрос печати книги.

Сбитый с толку, я кашлянул. В мои планы не входило заниматься писательством. Вся эта канитель с изданием, как мне виделось, могла затянуться и отвлечь от основной деятельности. Не говоря уже о том, что история от безвестного автора вряд ли окажет существенное влияние на общественность, в отличие от той же истории, выпущенной состоявшимся писателем. В идеале было бы отдать рукопись даже не Ремарку, а кому-нибудь с более громким именем через того же Фишера.

— Боюсь, вы что-то перепутали. Я никогда не смел замахнуться литературную карьеру… Это так, намётки сюжета, сборник баек, который профессионал превратит в законченное произведение.

— Уж поверьте, если этому, — Фишер потряс кипой бумаг, — и необходима полировка, то очень незначительная. Вы явно вложили в текст душу, а теперь собираетесь бросить его на произвол судьбы⁈ Это просто преступление!

Очевидно, я перестарался. Крайне сложно оценить уровень текста и подогнать его под требуемые параметры ночью, после пятнадцати часов работы в кузнице, когда в глазах двоится от усталости и техники её снятия уже толком не спасают.

— Нет уж, поверьте, надо ковать железо, пока оно горячо, — продолжал взбудораженный Фишер. — Сейчас ещё есть спрос на такие вещи, на солдатские исповеди… Если промедлить, момент будет упущен. Или вы опасаетесь нежелательного внимания консервативной публики? Лично мне кажется, что у вас вышел отличный антивоенный роман, но она может принять его в штыки. Возьмите псевдоним, мы придумаем вам подходящую личность…

— Откровенно говоря, я не вижу себя писателем, — перебил его я. — Но если мемуары вам так понравились, то забирайте их. Печатайте. Детали оставлю на вас.

— Гонорар тоже предлагаете придержать у себя? — ухмыльнулся Фишер.

— Деньги, так и быть, заберу, дабы не тяготить вас мирскими заботами, — вздохнул в притворной тоске я. — И насчёт псевдонима…