— Не бойся, малец, с ней все будет в порядке. Мой друг с таким уже справлялся.

Меня внесли в дом, подняли по лестнице наверх и посадили на кровать.

— Антонина, достаньте ее брошку с топазом из секретера, пожалуйста, — сказал Василий Васильевич Мурчалов, снова вскочив мне на колени.

Атонина Кузьминична Майсурадзе молча сделала, как он просил.

— Прикрепите брошь к воротнику ее платья, так, чтобы касалась кожи.

Она сделала и это.

— Что теперь? — спросил Прохор Прохорович Ивашкин.

— Молиться, — ответил Василий Васильевич Мурчалов. — Единственный способ перебить контроль булавки — воспользоваться другой булавкой. Эта брошь сделана из того же сплава… собственно, с ее помощью Анечку когда-то контролировали. По моей просьбе ее перенастроили так, что «хозяином» этой броши стала сама Анна. Поэтому теперь, когда брошь коснется ее кожи, она вновь должна начать сама себя контролировать… Но я не знаю, сколько времени займет повторная перенастройка! Я читал, иногда генмоды не выдерживают нескольких перенастроек подряд.

— Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! — сказала Антонина Кузьминична Майсурадзе. — Так зачем вы, Василий Васильевич, сейчас начали бы?! Подождали, пока она в себя придет!

— Потому что она не придет в себя! Она сейчас без приказа ничего не может сделать — ни есть, ни спать, ни до ветру сходить! Она может умереть в любую секунду, не сказав нам, что с ней что-то не так!

В голосе шефа звучала настоящая боль, почти истерика. На моей памяти он никогда так не говорил.

И подумать только, моя любимая брошка…

Я задохнулась, руки мои рефлекторно сжались на шерсти шефа.

— Анечка! — воскликнул он, взволнованно вставая на задние лапы и кладя передние мне на плечи.

Я разрыдалась.

— Пойду принесу чаю, — сказала Антонина. Голос ее дрожал, и даже сквозь слезы я понимала, что ей надо уйти, собраться с чувствами.

Выходит, она тоже знала, что я генмод?! Все знали, кроме меня?!

— А я пойду приготовлю вам ванну, — сказал Прохор. — Хотите, как в детстве, с разноцветной пеной?

В ответ я расплакалась только сильнее, прижимая к себе шефа. А он замурчал, успокаивая меня, как мама кошка успокаивает своих котят.

Прохор и Антонина ушли, оставили нас одних. И это хорошо, мне не хотелось сейчас никого — только шефа. Ох, как он меня защищал всегда. И предал тоже, оказывается. Или не предал? Мысли путались, я никак не могла решить.

Но вот плохим знаком было то, что он позволяет себя обнимать и тискать — неужели со мной правда все было так плохо?

— Анечка, милая моя, родная, — шептал шеф мне сквозь мурчание. — Все будет хорошо, девочка моя! Слышишь? Тебе сейчас так не кажется, но все будет хорошо. Ты прости меня. Я должен был сразу вспомнить, что это одна из вспомогательных лабораторий Резникова! А я, дубина стоеросовая, адрес запамятовал… И сказать тебе давно нужно было про брошку, чтобы ты никуда без нее не выходила, да я все не решался… Да и о том, что люди-генмоды существуют, знает всего несколько человек! Я думал — может быть, ты и не узнаешь никогда… Зачем тебе знать? Дурак был, конечно, понимал, что может всплыть в самый неудобный момент, но ты бы видела, как тебя мучили в той лаборатории! Я не хотел, чтобы ты вспоминала, ты прости меня…

— Кончайте просить прощения, — пробормотала я сквозь всхлипы. — Все живы. Вы живы. Я… я справлюсь как-нибудь. Я же сильная.

— Конечно, сильная, — шеф лизнул меня в лоб. — Самая сильная.

Перепалка Василия Васильевича и Прохора отчетливо доносилась до меня из-за стены. Прохор нападал, Василий Васильевич защищался — как всегда.

В иное время мое любопытство было бы затронуто, но не сейчас. Сейчас, пожалуй, я даже на четверых всадников Апокалипсиса посмотрела бы без особого интереса.

Но шеф все время говорил мне, что от этого состояния нет иного спасения, кроме как заставлять себя интересоваться чем-то, пробуждать душевные силы. Так что я поднялась с постели.

Просто сказать — поднялась. На деле это потребовало от меня солидных усилий. Сперва опустить одну ногу, потом другую, потом опереться о столбик кровати… Рука до сих пор болела, а на ногу неприятно было ступать, хотя врач утверждал, что все уже зажило.

Подойдя к двери, я разобрала, что голоса звучали из спальни шефа — она наискосок от моей, по другую сторону коридора. А прямо напротив моей комнаты будет комната котенка, ранее гостевая. Все равно гостей у нас никогда не бывает.

— Воля ваша, Василий Васильевич, но котенку в таком возрасте давать полную свободу — значит, попрощаться с вазами, занавесками и прочим имуществом! Сохранность которого, смею заметить, вы возложили не только на Антонину Кузьминичну, но и на меня!

— Он не котенок, Прохор! Он — мыслящее существо!

— В этом возрасте он прежде всего прыгающее и бегающее существо! — после короткой паузы Прохор добавил: — С неразвитым глазомером.

— Не позволю запереть ребенка в клетку!

— В таком случае извольте запереть в клетку свои журналы и любимые чайные блюдца!

Даже в своем состоянии я не могла не улыбнуться. Театральные интонации Прохора звучали, как всегда, неподражаемо. А Василий Васильевич, как легко можно было догадаться по его репликам, слегка спятил в ожидании выстраданного отпрыска, и не собирался сдавать позиции под напором здравомыслия своего слуги.

Мне случалось слышать или читать о счастливых молодых родителях, которые центнерами скупают игрушки и пеленки, готовясь к торжественному событию. Помешательство Мурчалова зашло еще дальше: он подготовил для котенка отдельную комнату, набив ее книгами и даже поставив туда глобус и телескоп — будто специально, чтобы все это погибло, сброшенное на пол в безумных прыжках.

— Материальные соображения меня не волнуют! — я даже вздрогнула: это шефа-то! — Мой ребенок должен быть гармонично развитой личностью!

— Даже если бы в программу гимназических испытаний включили качание на шторах, готовить его к ним еще рано!

Прохор сказал это с таким апломбом, что я засмеялась.

Это был короткий смешок, неожиданный для меня самой, и перепалка тут же стихла. Дверь спальни шефа отворилась, и оттуда выглянули и шеф, и Прохор.

— Аня? — спросил шеф. — Вы смеетесь?

— Простите, — сказала я, все еще улыбаясь. — Это я радуюсь, что вы будете таким хорошим отцом.

Шеф и Прохор переглянулись.

Прохор шумно выдохнул.

— Ну слава богу, барышня, — сказал он. — Стало быть, и к утреннему чаю спуститесь?

Я прислушалась к себе. Вязкая апатия, которая мешала мне подняться с постели, заставляла равнодушно откладывать книгу или карандаши, уже не казалась мне такой непреодолимой. Все вокруг по-прежнему не имело особого смысла, но мне подумалось, что я не выдержу еще один день сидения кровати и глядения в окно, как медленно желтеют высаженные напротив нашего дома вязы. А именно так я провела несколько прошедших недель. Может, почти целый месяц: мне тяжело было вспомнить текущую дату.

— Спущусь, — сказала я. — Только переоденусь.

На мне все еще был халат поверх ночной рубашки: ничего иного последнее время я не носила.

— Конечно, — сказал шеф. — Не торопитесь, Аня, мы подождем.

В день, когда я впервые спустилась к завтраку, по совпадению газеты напечатали некрологи для Ильи Резникова.

Смерть нелегального ученого не стала для меня неожиданностью. Уже на следующий день после нашего с Эльдаром побега из его лаборатории Пастухов и Василий Васильевич заверили меня, что он наверняка не жилец. Им удалось выяснить, что Резников держал дополнительную трущобную лабораторию и вел дела со Златовскими — которые и в самом деле на поверку оказались Серебряковыми — в обход главарей банд, с которыми работал. И, конечно, этим бандам такая его самодеятельность по душе не пришлась.