— Ой, — сказала я. — То есть ворона была генмодом?

— Как заявляет мадам Горбановская — да. В газеты эта информация пока не попала: главный редактор «Вестей» сочувствует генмодам, а редактор «Ведомостей» подчинился давлению начальника полиции, который не хочет новой волны жестокости против ворон. Их ведь подозревают в первую очередь, — объяснил шеф. — Если украли что-то блестящее — вороны, съедобное — собаки, шуршащее — коты… Сами знаете.

Я закусила губы.

— Неужели вы не готовы переступить через свой страх ради борьбы с предрассудками и помощи несправедливо подозреваемым? — грустно спросил Василий Васильевич. — Или мне сразу вас уволить?

Ответ, конечно, мог быть только один.

— Надеюсь, от меня хоть что-нибудь уцелеет, чтобы бороться за добро и справедливость, — пробурчала я, устраиваясь в капсуле и прижимая шефа к себе обеими руками.

Нет худа без добра: он очень мягкий и пушистый.

Раньше я думала, что смотреть на трупы в анатомическом театре страшно. Нет, трупы — это просто противно. Страшно, когда металлическая капсула медленно отъезжает от платформы, а потом резко проваливается вниз, и вокруг тебя скользят черные металлические стены, а ты совсем-совсем ничего не видишь, и весь мир превращается в жуткое-прежуткое ощущение падения!

Мне совсем не стыдно признать, что я вопила так, что мой собственный визг оставался позади меня еще долго, витая в изгибах пневмосистемы. Наверное, он и сейчас там живет, как маленькое недружелюбное привидение.

Когда капсула остановилась, мне даже страшно было разжать руки — а вдруг я задушила шефа?

Но шеф оказался в порядке: этот котяра нас всех переживет.

Он легко соскочил с моей груди на пол приемной станции и начал сердито вылизываться.

— Анна, надеюсь, в следующий раз вы обойдетесь без такой экзальтации, — сказал он укоризненно.

— Ничего не обещаю, — ответила я.

Когда я вылезла из капсулы, мне пришлось переколоть шляпную булавку и оправить пальто. Затем я подобрала с пола упавшую кошелку и предложила шефу запрыгивать.

— Нет надобности, — сказал он. — Снимите пальто и положите в нее. Мы уже в Аметистовом конце.

В Аметистовом конце! Надо же, как быстро.

Внутренне дрожа от избытка чувств и с трудом шевеля негнущимся пальцами, я свернула пальто и засунула его в сумку. Боюсь, при этом я обошлась с неплохим сукном не самым бережным образом. После встряски пневмотранспортом все это казалось сущими пустяками.

Вслед за шефом я прошла еще одним узким каменным коридором и оказалась в другой лавке, на сей раз продающей детские цепочки, поводки и комбинезоны для собак. Все здесь пропитывал застоявшийся запах вареной гречки с печенкой, от которого мне стало немного дурно. Хозяйка лавки, черная поджарая сука шласбургского дога, молчаливо, но довольно любезно раскланялась с шефом.

Не то чтобы стереотипы не правы: кошки и собаки действительно недолюбливают друг друга. То же можно сказать и о кошках и птицах. И тем не менее, ни разу еще я не видела, чтобы это помешало деловым операциям.

Выйдя из магазинчика, мы оказались в духоте яркого тропического дня.

Солнце, проходящее через ажурный купол над нами, грело, словно под увеличительным стеклом. Тонко и немного искусственно пахло тропическими цветами — во всяком случае, мне этот запах всегда кажется искусственным — и апельсинами на разной стадии гниения. В Аметистовом конце очень любят апельсиновые деревья: они растут здесь вдоль улиц. Сейчас некоторые цвели, другие плодоносили, а под ногами попадались раздавленные фрукты. То и дело резко вскрикивали попугаи, чьи зеленые хвосты иногда мелькали среди пальм и апельсиновых ветвей.

Толпа забивала улицы: в холодное время года в Аметистовом конце не протолкнуться. С других концов города сюда приезжают на прогулку. Вот летом тут тихо: в самую жару часть купола раздвигают, но даже и тогда оставшиеся конструкции мешают свободному ходу воздуха, и духота тут такая, что не вздохнуть.

Нам нужно было пройти всего две улицы, но за это время мне дважды наступили на подол, один раз обругали, и один раз я чуть не поскользнулась на гнилом апельсине, а вспотела так, что меня можно было выжимать. А Василию Васильевичу все было нипочем: он шествовал рядом со мною, распушив хвост, щурил глаза и явно наслаждался теплом.

Наконец мы оказались у особняка мадам Горбановской. То было низкое приземистое здание типичной для Аметистового конца архитектуры, с открытыми галереями и квадратным двором в середине. Пройдя под арку во двор, мы увидели, что туда выходят не одна, а несколько дверей. Очевидно, особняк был поделен на несколько квартир, одну из которых занимала сама мадам, другие сдавались. Как вкратце объяснил мне шеф, не из необходимости, а из бережливости: в юности мадам Горбановская сделала состояние на морской торговле и могла бы жить безбедно в особняке даже побольше этого. Но при всем при том отличалась изрядной скупостью.

Я постучала в квартиру номер один.

Мне открыл слуга, который был бы невероятно чопорным, если бы не повязка на глазу и деревянная нога. Он посмотрел на меня так, что я сразу вспомнила одновременно о том, что сама подшиваю себе юбки, а еще о том, что в Школе сыщиков у меня была четверка с минусом по рукопашному бою. Это уже просто нечестно! Напыщенные дворецкие могут заставить тебя сомневаться в себе по одному пункту, но по двум сразу…

— Частный сыщик Василий Мурчалов, — сообщил шеф, немигающе глядя на слугу. — Обо мне было доложено.

— Разумеется, ваше-с, — кивнул слуга. И кинул на меня пронзительно-вопросительный взгляд.

— Барышня со мной, — бросил шеф, проходя мимо ног слуги в коридор.

Слуга не двинулся с места.

На секунду у меня возникла дикая мысль, будто он ждет, что я сейчас опущусь на колени и попробую проползти вслед за шефом. Но, к счастью, слуга отступил, стуча деревяшкой по паркету.

Убранство квартиры сразу напоминало о морском прошлом мадам Горбановской.

На стене, прямо поверх модного сейчас шамаханского ковра, висел огромный деревянный штурвал с довольно зловещими зазубринами на рукоятях и колесе. Почему-то создавалось ощущение, что их нанесли саблей. Сабли — штук десять, самого разного размера и степени изукрашенности — украшали противоположную стену. Многочисленные тахты были забросаны расшитыми подушками в восточном стиле, а на низком столике посреди комнаты стоял высокий кальян невиданной красоты — такому место, наверное, в музее.

Сам столик с изогнутыми золочеными ножками и стеклянным верхом тоже производил впечатление произведения искусства.

Мадам Горбановская не заставила себя долго ждать. Она вошла — а точнее, вплыла — в гостиную.

Мадам, очевидно, собиралась уходить или только что пришла, потому что одета была по-уличному, хоть и слегка старомодно: в платье с турнюром и тюрбан. Золотистый шелк тюрбана придерживала огромная брошь с изображением якоря и черепа, полную белую шею мадам Горбановской обвивали янтарные бусы, а на груди лежала массивная золотая цепь с подвеской в виде усеянного бриллиантами кораблика. Еще по две броши скрепляли банты, украшавшие объемные рукава. Эти были помельче и так блестели, что я не разглядела, что на них изображалось. Пальцы мадам усеивали перстни и кольца, иногда по два-три на одном пальце. Кроме того, каждое ее запястье украшало несколько браслетов.

Сверкало и само платье, бежево-желтое, расшитое черными розами, под стать тюрбану.

Мне подумалось, что удивительно, как это вороны не унесли ее целиком. Правда, им пришлось бы скооперироваться несколькими стаями.

— А, вот и вы, Мурчалов, — произнесла мадам трубным низким голосом, скривив полные губы (верхняя губа была рассечена старым белесым шрамом). — Неужели вы взялись за это дело? Вы, с вашей-то репутацией! Оно не стоит выеденного яйца!