Он вмиг скинул тулуп и взялся засучивать рукава.

— Батюшка, батюшка, что ты! — вскричала Умила, заступая ему дорогу.

Из дома уже вышел и Тихомир, хмурясь и потирая лоб. Видно, у него трещала голова. Тут он углядел свой меч и сказал радостно:

— Ведь мне это не примстилось? Друг мой старый, самый верный, не коснутся тебя руки чужие…

Тут и Добряк заприметил меч и наклонился его поднять.

— Зарублю! — заревел он совсем уж не человеческим голосом.

Божко так и застыл с раскрытым ртом. Тихомир что-то кричал, вопил Добряк; они сцепились у меча, отталкивая друг друга и молотя кулаками.

— Беги, беги! — закричала Умила волку, прижимая руки к груди. — Беги скорее!

Тот понёсся с холма, поджавши хвост. Летел, взрывая снег, и забежал бы и вовсе неведомо куда, не разбирая дороги, да тут на пути у него встала старуха — откуда только взялась! — та самая, в красном платке, с которой они у реки повстречались.

Остановился волк, тяжело дышит, бока ходуном ходят. Позади, слышно, Умила зовёт, его нагоняет. Нагнала, тут же на старуху уставилась.

— Мы всё сделали, как велено было! — говорит сердито, сама отдышаться не может. — Где же наша награда? Проклятие как избыть?

— Нешто я знаю! — ворчливо сказала старуха и, обернувшись к одинокой избе, поглядела на царевича. — Вишь, я не сильна в проклятиях. Почитай двадцать годов у него нянькою… Да и тоже — сделали, как велено! Перо-то взяли короткое, обманула вас птица.

— Для чего перо-то? — спросила Умила.

— Вот что: я важное скажу, а ты запоминай, — обратилась старуха к волку. — Я Раде клятву дала царевича спасти, да вижу, сил моих не хватит. Нынче я богатыря позвала, он из-за реки Смородины придёт, с берегов, откуда не возвращаются. Много туда ушло богатырей из моего рода… Перевести его может змей, что стережёт Калинов мост. Их три змея, три брата: один о двенадцати головах, второй о шести, а третий мал совсем, в силу не вошёл. Добыли бы вы большое перо, явился бы сюда старший брат; добыли бы покороче, средний бы явился. Да вы наименьшего привели, и какого уж он богатыря перевести сможет, я и не ведаю.

Покачала она головой.

— Так что ж, это вовсе и не для нас награда? — вскрикнула Умила. — Мы, может статься, могли попросить то, что нам нужнее, а сами для тебя постарались? А яйцо что же?

— Это дом мой, — усмехнулась старуха. — Не в поле же царевичу спать? Да и других приютить смогу, покуда не обживёмся. Да ведь я не досказала: когда звала богатыря, я видала в воде его отраженье, а рядом с ним волк стоял. Видно, покуда ходить тебе прокляту, а как прознаешь, что в Перловку богатырь явился, так и сам сюда поспеши.

— И что же с того будет? — спросила Умила. — Проклятие снимется?

— Нешто я знаю, что будет! Я вижу, как должно быть, да и всё, — сказала старуха.

Горько стало волку. Она говорила, своё крепко брать надобно, да вовсе не его учила. Она своё взяла, а он опять ни с чем остался.

Не стерпел волк, бросился прочь, не то, побоялся, со зла натворит дурное. Летел ему вслед голос Умилы, и слышно было, что-то сердито кричал Добряк, да волк не остановился и слушать не стал.

Окутала землю трескучая стужа, белым несытым зверем прибрела зима. Меж голых ветвей, меж заснеженных елей нет-нет да вспыхнут огнями её глаза. Рысит она полями да лесами, заметая след хвостом позёмок, воет лютыми ветрами на все голоса, а обещанный богатырь всё не является.

Кое-как обжился люд в Перловке. Царь Борис милостью не оставил, месячину назначил. Подъедут сани, мужики швырнут мучицы мешок, или зерна, или мёрзлой репы — было бы за-ради чего коней гонять! Может, ссыльным и больше положено, да по пути порастеряно, только ведь не у кого спросить. Что ж, озеро есть, а в озере рыба, да Умила двух несушек в коробе принесла.

Изругал её Добряк на чём свет стоит, велел в Перловку носа не казать — они, мол, и так проживут. Он колдуну помог напугать заморских послов, и счастье, что его лишь сослали, чтобы не выболтал. Прознает Казимир, что Добряк с кем-то видится да языком треплет, беда будет. А уж он всяко прознает, он, бывает, совой прилетает, глядит.

Послушала Умила, ходить перестала. Да волку никто не указ: то принесёт калачей, то маслица узелок, то горшочек мёда. Добряк на него шибко ярился, как-то заприметил, да медведем до самого леса и гнал, а мёд небось не бросил, тут же к себе и утащил.

Бродит волк по Перловке, глядит да прислушивается. Избы тихи да будто пусты, тут дверь за спиною скрипнет. Оглянется волк, а из-за двери кикимора утиное лицо кажет, да шасть! — и спряталась, и дверь хлопнула, и опять будто никого. Бредёт он дальше, прислушивается — в бане кто-то кряхтит да вздыхает:

— Ох и золкая нынче зимища, строгая!

Водяницы спят, не показываются, не видать и лозников. Вот рыжий парень от родничка на холм взбирается, воду несёт, сам разрумянился, крепок — всем бы хорош, да на снегу остаются следы копыт. Этот из грабов, из тех, что на Невзора как-то работали, а после над девками подшутили.

Долго ли, коротко ли, отвыла своё зима, ручьями истаяла, а богатыря всё нет.

В озере водяной проснулся, ночами ухает. Он давно один жил, а тут водяниц углядел, радуется. Из воды, бывает, рыбой скакнёт, упадёт, брызги разлетятся, лозники вереск поднимут.

Позавелись в домах шешки, мелкие бесенята. То корку, то ложку утащат. Волк слыхал, как Тихомир ругался, оттого что ему сапоги запакостили. Он с дочерью на холм перебрался жить. Куры во дворе гребутся, крадётся к ним хохлик — рыльце хитрое, кошачьи усы дрожат, — вот уж руку протянул, чтобы рыжую курицу за хвост ухватить, тут волка увидал.

— Ай, — верещит, — лютый зверь меня заел! Погибаю!

Да только цок-цок копытцами, хвостом махнул и улепетнул. Марьяша на порог вышла, строго ему вслед поглядела, пальцем погрозила. А волк попятился, чтобы она его не приметила, не то в дом зазовёт, станет поить да кормить. У самих только и есть в сусеке, что мыши нагадили, а она последнее отдаст.

Он уж змея видал. Сам зелёный, как ящерка, да огромный, как стог, а дурашливый, что щеня. Марьяша яиц на сковороде испечёт, поутру на крышу поставит, змей из леса бежит, топочет. Шея длинная, так языком с крыши яишенку и смахнёт. А Марьяша только приговаривает ласково:

— Кушай, кушай, Гришенька!

Тихомир, слышно, в избе ругается:

— Чё ты его прикармливаешь? Гони его прочь!

Они про богатыря не ведают, старуха им не сказала. Чего понапрасну надеяться, если дни за днями идут, а змей никого привести не может? Нет и нет богатыря.

Просухой им трёх телушек пригнали.

— Небось тоскуете по молочку да сливочкам? — насмехались царёвы работники. — Благодарите царя-батюшку за милость!

— Увидала бы его, в ноженьки бы поклонилась, — ответила Марьяша. — Приедете в другой раз, я для царя пирог испеку на этом молочке, да с маслицем, да из той пшеницы, что на здешней яблоне растёт.

— Да как же может пшеница на яблоне расти?

— Да так же, как телушка может давать молоко! — сердито ответила Марьяша.

Всё же телушек они себе оставили. Добряк с женой, бывало, видался, лесом пригнал бычка. Просил ещё, чтобы Бажена ему козу купила, да отчего-то они рассорились, ей вожжа под хвост попала, и получил он козла.

Обживаются. Богдаша коров пасёт, на дудочке играет, копытами переступает. Водяной из озера рыбу бросает, змей ловит да ест. Тихомир с Добряком из лесу брёвна таскают, частокол вокруг деревушки правят, потому как с теплом откуда-то выбрался ырка, бродил ночами по лугу. Им его и тронуть не позволили.

— Ты ведь староста, — сказали Тихомиру. — Вишь, какой у тебя тут народ — рогатый, зубатый, с хвостами! Вот и заботься, а губить не смей.

Они с Добряком потолковали, не выйдет ли порешить ырку и свалить на Гришку, да всё же подумали, что колдун доищется правды, а напоминать колдуну о себе лишний раз не хотелось. И так, поговаривали, в здешних землях нечисть поутихла — ни кикимор, ни зелёных огней, даже и водяниц не стало. Никто больше не крутился на мельничных колёсах, не плясал под луной у реки и не бегал в поля, и рыбаки уж не жаловались на то, что им путают и рвут сети; пройди берегом, и лозников не сыщешь. В баню ещё по привычке ходили с солёной краюхой, да её никто не брал, будто исчезли и банники.