— Знаю! — вскричал Василий. — Мне дайте! Гришка, сюда!

Тихомир и бросил ему нож. Василий вскочил на спину змею Гришке, да и погнал его по полю. Рысь тут же за ними вдогон пустилась, за нею серый пёс кинулся с лаем. Марьяша тут на коня взлетела, и следом! А за нею и все дружинники, кто мог в седле усидеть.

Примолк народ, тихо-тихо стало.

— Да что ж он задумал? — слышно, бормочет кто-то.

Тут из-под холма звон раздался: кузнец ударил по наковальне. Вот опять, опять — разнёсся звон окрест!

Вот уж и всадники возвращаются. Приволокли колдуна — седого, слабого, — наземь бросили, а он и встать не может. Ноги не держат, голова трясётся, глаза моргают подслеповато. Тут же царь велел его вязать да везти в стольный град, в темницу.

В это время на дороге показался народ. Идут с вилами, с косами, с дубинами. Всё же явились на бой, да припозднились. Что ж, зато на праздник останутся.

Всем хорошо, у всех веселье. По полю Василий с Марьяшей идут, обнявшись, уж никуда не спешат. Царь с царицей на сына наглядеться не могут. Даже не умер никто, а раны — что раны, зарастут.

Только Умила над волком всё плачет. Слетела с неё медвежья шкура, будто туман развеялся. Бажена охнула да одеялом её прикрыла, а Умиле что? Не замечает ничего, чёрную морду гладит, шепчет:

— Не оставляй меня, любый мой, прости за слова злые! Уж буду ждать, — не оставляй!

У самой плечо рысьими когтями располосовано, вся в крови. Волк её пальцы лижет, скулит — о себе, мол, подумай! Не оставлю. Не оставлю…

Добряк её зовёт — не дозовётся, Бажена просит в дом уйти, рану промыть — не допросится. Умила от волка рук не отнимает, взгляда не отводит. Всё кажется ей, будто на миг его покинет, он тут же дух и испустит, будто её мольбами только и держится.

Подошла к ним Ярогнева, руки в бока упёрла и говорит:

— Ну, девка! Ишь, разлеглась! Поднимайся, идём, погляжу на твои раны, да заодно и поведаешь мне, что на волке твоём за проклятие.

Умила тут голову подняла и спрашивает:

— Зачем?

— Обещать не обещаю, да вдруг теперь снять получится. Да не помрёт он, не бойся!

Увела её Ярогнева, да скоро Умила из дома вышла уже одетая. На колени перед Завидом встала, улыбнулась, говорит:

— Подожди, милый, ещё чуть!

Да в лес ушла, а зачем, не сказала.

А уж смеркается. Народ за столами сидит, ест да пьёт, смеётся. Песни затянули, костры разожгли. Кикиморы, от людей не прячась, рядом сидят, водяницы в озере поют.

Подошёл к Завиду Дарко.

— Ты ведь мне жизнь спас! — говорит. — Ввек я этого не позабуду, брат.

Горазд с Невзором тоже рядом сели.

— Ничего! — говорят. — Заживёт рана. Да что ж это старая нянька задумала? Неужто сумеет одолеть проклятие?

— Она, вишь ты, вороной летала, птицей чёрной, — тревожно сказал, подходя, и Пчела. — Кабы не наложила на тебя проклятья похуже! Ну, можно ль ей верить?

Подсел и Василий, тоже благодарил. А волк всё на лес поглядывает и ждёт, да нет Умилы. Вот уж совсем стемнело, уж и леса не видно. Куда же она пошла? Ведь сама изранена. По следу бы пошёл, одну её не оставил, да сил нет…

Он едва поднялся, воды похлебал. На нетвёрдых ногах покачивается, и больно ему, и голова тяжела, всё клонится, да ещё знобит.

Тут видит — кто-то от леса идёт, будто рубаха белеет. Сердце вещее так и подсказало: это Умила к нему спешит. Он и захромал навстречу. Поле черно, небо черно и лес чёрен, а вокруг горят костры. Самый высокий пляшет вокруг столба, тянется к тележному колесу, вот и оно занялось.

Бредёт через поле волк. То видит белую рубаху, то мрак её прячет, а то огонь вскинется и будто слизнёт языком. Да он знает, что Умила там, и упрямо идёт к ней.

Вот уж видно: она, точно она. Не утерпела, со всех ног к нему побежала. У самой на плече, на рубахе кровь проступила, а его оглядывает да укоряет:

— Что же тебе не лежалось!

Прильнул он к её ноге, так шаг по шагу и дошли.

А Ярогнева уж велит со столба колесо снять. Сбили его, подхватили прутами, да в озеро и загнали со смехом. Вынули, середину выбили, тут Ярогнева и говорит:

— Вот и ворота, что понизу круглы и поверху круглы, были огненные, да теперь погасли. Ну, девка, собрала ль купальские травы?

Умила ей охапку всякого зелья и подала. Вот за чем в лес ходила!

Обвязали обод лесными травами, Ярогнева и говорит Завиду:

— Ну-ка, пролезай!

Он стоит, покачивается. Неужто этак просто? Как долго он бился, птицу-жар добывал, сколько всего было — а проклятие снимется этак легко?

Дарко и Божко обод держат, ждут. Умила с той стороны на него глядит, присела, руки тянет, к себе зовёт. Он и пошёл в её руки. Чёрным волком шагнул, а выбрался человеком.

Доброе, тёплое утро на дворе. Сидит Завид на лавке у озера, от солнца жмурится. Ярогнева его рану взялась лечить, да он ещё слаб.

Царь с женою и сыном отбыли, колдуна увезли, уехал с ними и богатырь Горыня. А Василий передумал уходить за реку Смородину, всё же с Марьяшей остался.

Кто-то на лавку подсел. Обернулся Завид, открыл глаза — Рада пришла, улыбается:

— Как ты, милый? Я пирог принесла, Умиле оставила.

Позади неё Тихомир топчется, на щеке царапины ещё не зажили. Той же купальской ночью Ярогнева его научила, как жену вернуть. Это ещё можно было сделать, покуда Рада не прожила четыре года в реке. Что-то старая нянька подсказала, а верные слова он сам должен был найти, и, видно, нашёл, удержал Раду, привёл её к людям на исходе ночи.

Завид сам не видал, он уж в доме лежал, да поговаривали, царь с царицей просили прощения мало не на коленях — и Рада с Тихомиром их простили, но всё же не захотели возвращаться в Белополье. Тихомир так старостой в Перловке и остался, сказал, это ему по душе. Иные раны заживают нескоро.

— Рада поведала, ты мне и прежде жизнь-то спас, — говорит Тихомир. — Полотенце, ею расшитое, ведь ты мне дал? То-то гляжу, будто где видались, да поди признай, ежели ты тогда выскочил к нашему костру, волосы дыбом, харя в саже…

Рада его кулачком в бок пихнула, Тихомир закашлялся и говорит:

— Ну, благодарствую.

Ещё посидели, кладовика вспомнили. Завид и этого не видал, да люди ещё долго будут сказывать, как старый гончар повёл их в поле, наигрывая на свистульке, да так огнями и раскатился, рассыпался! Люди шапками те огни накрывали, а после каждый что-то сыскивал. Тут царь Борис под шумок сунул кому-то свою шапку. А народ суетится, покрикивает, кто буски раскопает, кто перстень, кто монеты, всем глаза застило. Кто станет разглядывать, что у него в руках за шапка!

Вот уж каждый сыскал, что хотел. Ох и опешил бедный мужик, когда собрался отдать шапку хозяину, да только тут и углядел, кто хозяин! И не поймёт, как так вышло, а царю смех.

— Что же, милый, и ты здесь останешься? — спрашивает Рада.

— Корчме будто хозяин надобен, — говорит Завид, — да ребятишкам пригляд. Дел-то хватит — пожалуй, останусь. А вот я всё спросить хотел: ведь ты царевичу помогала, отчего же ты так легко мне сказала, как птицу-жар добыть? Я ж её у царевича отнял.

— Да ведь птицу извести хотели, — говорит Рада. — Кто-то яблоки отравил, чудом только и открылось: работник перчаткой должен их брать, да он поленился, взял голой рукой. Уж не раз так делал прежде, а тут глядит — рука почернела. Небось колдун постарался, узнал, что рубаха почти дошита. В тот раз обошлось, да он бы не отступился, тут ты и кстати пришёлся.

— Да в чём же польза? — не понял Завид. — А ежели б я её прирезал, как хотел?

Рада тут руками всплеснула и ахнула:

— Да как же это — прирезал? На что?

— Так ведь проклятье снять.

Растолковал он ей, она в лице переменилась.

— Вот уж люди порасскажут! — говорит. — Да разве можно всякому верить? Да ежели б я знала, ввек бы тебе не сказала про сокольничего! Ярогнева от колдуна таилась, боялась силу свою обнаружить, оттого мы решили, что птицу лучше спасти чужими руками… Да как же — прирезать! Ох, ох!