— Иное вспомни, — сказал он, протягивая бересту. — Ты разносила, твоя работа?
Она пригляделась и ответила:
— Моя. Богатырь из Перловки приходил, сказал, чтобы разнесла, — и невесело улыбнулась, качая головой. — Да каков богатырь! Василием кличут. Небось и меча в руках не держал, из лука стрелу пустить не сумеет. Ырка его подрал, после он в лесу заплутал, кое-как выбрел к этому берегу. На счастье, мы с Ярогневой его увидали, она народ созвала, унесли его. Ох, да ведь ырке тому за всё время никто не попался, токмо один этот богатырь!
Она с досады хлопнула по камню ладонью.
— Так что ж, слёг богатырь? — спросил Завид, нахмурясь. — Шибко изранен он?
— Да уж оклемался, приходил, корзину с берестой и принёс, — певуче ответила Рада. — Да лучше б не приходил. У меня с его слов ровно заноза в груди засела, болит…
И спросила задумчиво, будто даже не у Завида, а у себя самой:
— Кто таков Тихомир? Отчего так тяжко, так больно о нём вспоминать? Отчего мне так горько, что я забыла?
Видит Завид, худо ей, и об ином расспрашивать взялся. Хочется ему знать, что богатырь затеял, для чего он в Перловку людей зовёт. Рада и рассказала: он, мол, из иных краёв, где нечисти никто и не видывал, оттого и решил из Перловки сделать место заповедное, куда люд будет ходить, на кикимор да водяниц глядеть. И не втолкуешь ему, что затея нехороша, что никто и не явится… Да, может, разве что клады искать захотят.
— Да для чего ж он такое затеял? — дивится Завид.
— Колдун на Купалу явится, — сказала Рада. — Думает, о царевиче уж все позабыли, хочет его погубить, оттого богатырь и сзывает в Перловку весь окрестный люд. Может, при честном народе не сумеет колдун сотворить дело чёрное… Да где же мы прежде с тобою видались, милый? Вижу я, чую — тоскуешь, худо тебе!
Завид подошёл ближе и сел на край валуна, о который она опиралась.
— Худо, — кивнул он. — Не ведаю, как жить. Уж будто поднимусь, с силами соберусь, тут меня как хлестнёт опять… Уж лёг, лежу, ничего боле не хочу.
— А ты, милый, всё одно не сдавайся, — велела ему Рада. — Ведь ежели беда стрясётся, можно лечь да лежать, а можно ещё хоть шажок пройти, хоть самую малость. Всё лучше, чем ничего! Не сдавайся!
Завид усмехнулся горько и ответил:
— Знавал я одну. Её оклеветали, она головы не опустила. Все от неё отвернулись, в спину злые слова шипели, в глаза ругали, да никто от неё жалоб не слыхивал. Она правды доискаться хотела, да ей в том деле никто не помог, сама всё билась, билась.
— Так что же она? — с тревогой и нетерпением спросила Рада, подавшись к нему. — Доискалась ли правды?
— В реку она ушла, водяницей стала, — сказал он и увидел боль и страх в её лице. — Не ей меня судить. Она-то сдалась.
Рада отшатнулась, вскинула руки, будто хотела закрыться от этих слов, да и ушла в воду, пропала. Завид ещё постоял, кусая губы, а после всё для себя решил. Пошёл по лесной дороге в Перловку скорым шагом, к вечеру и добрался.
Там уж велись работы, да бестолково: ставили коновязь у озера, а постоялый двор на холме. Всюду кипела жизнь и бродил люд, только если приглядеться, нет-нет да приметишь то рога, то хвост, то копыто. Не по себе стало Завиду, всё же крепится, идёт.
На холме его Добряк углядел.
— А, явился, приблуда! — кричит. — Поди в избе запрись, чтоб тя травка не коснулась!
Да тут же при дороге дёрнул травы — раз, другой, да с землёй, с корнями, — Завиду в грудь метнул, приговаривает:
— Бу, бу! Страшно-то каково, беги!
Завид руки на груди сложил, бровь поднял, глядит на него. После смахнул грязь с рубахи и говорит:
— Богатырь-то где?
— Да чё ты не бегишь? — пошёл на него грудью Добряк. — Беги! Ты ж токмо бегать и умеешь!
— Набегался, хватит. Так где богатырь-то?
Умила из избы выглянула и говорит:
— Уехал он зазывать народ, ввечеру будет.
Сама, видно, рада-радёшенька его увидать. Он ей подмигнул, улыбается.
— Тебя не спросили! — прикрикнул на неё Добряк. — Неча с ним говорить, уж и получше женихи сыщутся!
Так расходился, что и слова не вставить, не унять. Поглядел на него Завид, да и пошёл обходить Перловку.
Видит, избы-то подновили, дорогу расчистили. Где прежде были сорные травы, нынче огороды да сады; где прежде лишь ветер веял, куры гребутся. Где Радим его в клетке держал, гусей поселили. Всё обжито, всё переменилось, места и не узнать.
Вышел он за ворота, стоит, глядит на темнеющее поле. От родничка прохладой тянет, мошкара звенит, сверчки стрекочут, и такой на сердце мир да покой!
Слышно, телега едет, поскрипывая. Вот уж она показалась из сумрака, лошадёнка свернула на холм. А на телеге двое: один как есть богатырь, косая сажень в плечах, русые волосы ремешком у лба перехвачены. Второй щуплый, кудрявый, светловолосый, против первого что цыплёнок против горы.
— Ты будешь Василий? — спросил у него Завид, прищурившись. — Тебя-то я и жду.
Глава 30
Птица-жар обманула, дала короткое перо, оттого явился на службу самый меньший из змеев, оттого богатырь и прибыл из-за реки Смородины так поздно. Да и богатырь ли это?
Сидит Завид за столом в его доме, глядит: и верно, не доводилось Василию ни меча держать, ни кольчугу вздевать. Только и есть, что ловок да на выдумки горазд. Завид его начал расспрашивать, из каких тот краёв да как прежде жил, а в словах Василия правды — что в решете воды. Будто в его краях и люди по небу летают, и терема возводят до самых облаков, а сюда он попал и вовсе глупо: Гришка-змей его выплюнул. Что больше врёт, то пуще развирается, да таково ловко плетёт, что волей-неволей поверишь.
И с нечистью, вишь ты, управился. Избу ему дали худую, поначалу никто его и слушать не хотел, только он подход сыскал и к водяницам, и к полевику, и к грабам. Даже будто и с Добряком поладил. Прежде нечисть всё пакостила да грызлась меж собою, а Василий порядок навёл. Может, и есть у него особая сила.
Да скоро колдун явится. Он с царевичем не сразу расправился, подождал, покуда слухи утихнут. Люд уж и позабыл о царевиче; умрёт, никто и не узнает, а и узнают, так слезы не обронят.
Уморит колдун царевича, а тогда пощадит ли тех, кто лишнее видал?..
Говорит Василий, что народу бы надо созвать поболе. Колдун-то небось всех не изведёт, этакого дела тишью не сладишь, вот он и отступится, а то и удастся его вывести на чистую воду перед царём. Только народ ещё приманить как-то надобно, а Перловку все обходят за три версты. Вот Василий и ездил с Горыней…
Горыня был заезжим богатырём. Он здесь не вдруг оказался, за колдуном охотился, за Казимиром. Будто давно по его следу шёл, и в заморских землях бывал, на чужедальней стороне, да едва нагонит, колдун и уйдёт из-под носа. Долго ли, коротко ли, Горыня в Белополье прибыл, а там ничего лучше не придумал, чем влезть на царский двор да разорить палаты, где жил Казимир. Искал он, где смерть колдуна запрятана, да не нашёл. Царь Борис его и слушать не стал, голову рубить хотел, а Казимир велел отпустить, посмеялся. Он, видно, совсем не боялся, что Горыня сумеет ему помешать.
Тут Василий некстати сказал, что Горыне будто приглянулась Умила, и Добряк будто этому рад…
Он уж об ином толкует, а Завиду горько. Теперь, может статься, он её потерял. Она ждала, ждала, да вот уехала не сказавшись. Не захотела прийти напоследок.
Да не время себя жалеть. Стал он думать, как в Перловку народ приманить. Думает, а в голову всё другое идёт: может, Умила и Василию приглянулась? Хоть и невеликий, а тоже богатырь, и Добряку он по нраву.
Не спалось Завиду, рано встал, а Василий, видно, ещё раньше поднялся, уже куда-то ушёл. Солнышко ещё землю не обогрело, росы на травах не просушило. Решил Завид с водяницами потолковать, да едва за ворота вышел, так и увидал Василия у родничка под холмом. Тот о чём-то говорил с Марьяшей. На обоих лица нет, им небось лишние глаза да уши не надобны.
Завид не хотел мешать, подождал за воротами. Топчется, уж все ноги от росы мокры, досадует, что иного пути нет. Огородили холм частоколом, дорогу деревом вымостили, по бокам смородиновые кусты разрослись, никак тот родничок не обогнуть.