— Рано делить, — сказал он. — Нынче на камне посеем, скоро богатый урожай соберём.

— Это как же? — не понял Морщок.

— А вот покажу, — подмигнул ему Первуша. — К гиблому-то месту с нами поедешь? Вот ужо будет веселье!

Больше он ничего объяснять не захотел. Повёл их какими-то окольными путями к окраине, где жил кузнец, да, видать, кузнец тот был не из лучших, потому как и тропу к его дому не замостили, никуда она не годилась. Такие лужи стояли, что в них и утки плавали.

Низко над дорогой нависали ветви старых вишен, и Завид набрал полные горсти, даром что ягоды не доспели. Волком жил, так и помыслить не мог, что их попробует. Теперь идёт, косточки плюёт, на солнце сквозь листву щурится. Хорошо! Много ли для счастья надо?

В избу к кузнецу Первуша один заглянул. Вышел повеселевший, подбрасывая в руке холщовый мешочек.

— Зелёного огня купил! — сказал он, подмигнув. — Что же, пора и к Тишиле вернуться. Чего ждать, нынче бы и ехать.

— После дождя-то? — с сомнением произнёс Морщок. — Дороги развезло, кто ж нынче туда сунется?

— То-то и оно! Нам бы первыми быть.

К постоялому двору шли уже не вместе. Морщок и Хмыра пошли своим путём, сказали, дальше ни к чему держаться рядом, а то, мол, если купцы либо догадливые люди с торга приметят, так и поймут, что вместе работали, а там как бы не спросили за обман.

Завид у Первуши выспрашивает, как это зелёный огонь в мешке сидит и холстину не прожигает, а тот смеётся только.

— На каменной дороге покажу! — обещает.

Город шумит. Где-то пекут хлеб, и так уж он пахнет! Озорники гонятся за петухом, тщатся добыть из петушьего хвоста чёрное перо с зелёным отливом. Шмыгают у людей под ногами, бабы ахают, руками всплёскивают, мужики ругаются. Петух кричит, крыльями хлопает, с одной стороны дороги на другую перепархивает. Не догонят! Да вот уже одного и за ухо взяли.

У кого-то серая свинья со двора ушла, да и легла поперёк улицы. Её сманивают капустными кочерыжками, а она нейдёт. Всё ей хорошо: и солнце, и шум, и грязь под брюхом хороша. И что хлопают её по лохматой хребтине, свинья будто не чует, только ушами помахивает.

Вот рыбу на телеге в корзинах везут. Рыба свежая, крапивой обложена, иная ещё хвостами бьёт. Не проехать телеге из-за свиньи! Ругается мужик, машет на свинью руками, грозится хлестнуть, хозяина зовёт.

Завид по сторонам глядит, и всё ему, как той свинье, любо. И шум, и гам, и грязь, и тёплый день, и кислые вишни. Хочется ещё поглядеть на зелёный огонь, мочи нет. Мешочек-то будто увесистый, да не просвечивает — правда ли в нём огонь, или Первуша подшутил?

Только у постоялого двора его радость поутихла. Увидал он издалека, что во дворе люди собрались, машут руками, да и вспомнил о Радиме, даже с шага сбился.

— Вот что, — твёрдо сказал ему Первуша. — Ежели тело сыскали, так молчи, ни словом себя не выдай. Ты убил, так ты в своём праве был. Я тебя винить не стану и о том, что видел, никому не скажу, только сам ничего не напорти.

— Да ведь я не убивал! — пробормотал Завид. — Он же сам-то… в воду…

— Ты его из воды не тащил, людей не покликал, стоял да глядел — выходит, убил. Да ты не бойся, я тебе и в этот раз помогу, заступлюсь. В корчме-то я нарочно пошумел, нас там приметили, и ежели теперь спросят, где мы были, когда со двора пошли, так и скажем, что в корчме. Люди подтвердят.

Первуша смотрел пытливо, ожидая ответа. Завид подумал и кивнул.

Ничего он не скажет. Убил? Ну так и поделом. Радим его никогда не жалел, даже и теперь в последний раз не сжалился. Колдун-то хотя и проклял, да больше не являлся, и в жизни в клетке, в этих десяти годах один Радим виноват. Так была охота рассказывать, что случилось! Ведь осудят, и выйдет, как тот хотел: шкуру снимут.

Тело лежало во дворе на лавке, укрытое рядном. У плетня всхлипывал, размазывая слёзы, мальчишка — уж верно, плакал не с горя, а оттого, что ухо намяли. Ведь бросил слепца без призора.

Люди говорили о разном. О том, не сам ли Радим наложил на себя руки, взял на душу этакий грех, ведь его тогда и хоронить надо бы наособицу, а то и болотнику снести.

— Ну, Вячко, удружил! — то и дело повторял один из медвежатников, грозя кулаком, и мальчишка рыдал ещё горше.

— Может, кто из корысти его убил, на добро позарился? — спросил хозяин, тоже недовольный, что в его дому лежит утопленник с неясной судьбой. И так дела неладно шли, теперь и вовсе, пожалуй, дурная слава пойдёт.

— Да какое там добро! — махнул рукой медвежатник. — Он волка водил, и будто что-то нажил да припрятывал. Ты, может, слыхал-то, как волк у него с цепи сорвался? В Косых Стежках это было, по осени. Говорят, народу искалечил — страх! Ясно, от волка добра не жди…

— Да будто слыхал. Так это он с волком ходил? Я его и не признал, ведь видный, казистый был мужик. Нос-то драл, мой двор стороною обминал… Как же он за неполный год стал этаким сухим старичиной?

Спросил хозяин так-то, прищурил глаз и ждёт ответа. Ясно, с намёком спросил.

Медвежатнику это не понравилось, и он недовольно ответил:

— Что ли, винишь, что мы за ним худо глядели? Вот она, благодарность-то людская! Да он давно уж был глазами слаб, а как понял, что всё нажитое у него украли, так что-то с ним сделалось. Вишь ты, хотел монеты вынуть из-под спуда, а там шиш с маслом!

Он развёл руками и докончил с обидой:

— Так и трясло его с тех пор. Как вспомнит, так будто лихоманка его треплет, от злости и ослеп, и высох. Мы уж по старой дружбе за ним приглядели, не то бы милостыню просил. Вот так-то, а нас теперя за наше добро ещё и винят!

— Ну, будет, — примирительно и смущённо сказал хозяин. — Я ведь и не виню.

Завид тут же стоит в толпе зевак, слушает, да о пропавших монетах думает мало. Больше о том, что теперь уж его на цепь никто не посадит, никому он теперь этого не позволит. Ведь он-то хотя и ушёл, а всё же боялся Радима. Если кто и мог причинить ему зло, так только Радим, вот ведь и купальские травы с собой носил до последнего дня…

Мог, да боги рассудили иначе. Теперь-то уж она, эта цепь, лопнула наверняка.

В тот же день, как бабы, пришедшие за водой, углядели Радима в реке, Тишило взял мужиков, тех же семерых и Завида, и подался на каменную дорогу.

Лежала эта дорога меж Ловцами и Синь-озером, шла по горам, оттого и звалась каменной. С одной стороны прямо к колее подступал ельник по крутому склону, другая обрывалась вниз. Места было довольно, чтобы разминуться двум телегам, а между ними проехал бы ещё и всадник. Далеко внизу лежала река, тоже обросшая лесом.

В лесу при дороге они и остановились. Поставили скверные шалаши из тёса и драни, да спали всё больше не в них, а под холщовыми пологами. Еду варили тут же в котлах, обычно в тёмное время, когда уж точно ни один проезжий не сунется, не решится держать путь через гиблое место.

— А и сунется, пущай думает, это черти кашу варят! — похохатывал Тишило. — И так ведь поговаривают, здесь то туман, то звон. Черти кашу варят да по котлам ложками скребут!

Как находило на него это веселье, другие обыкновенно молчали да оглядывались, будто ждали, что тут же с них за эти слова и спросят. Не хотелось им ненароком обидеть нечисть. Один только Первуша зубы скалил, ничего не боялся.

— Варят кашу да пляшут! — поддакивал он.

Скажет так-то, возьмёт гудок и ну наигрывать! Песни у него всё лихие, буйные, сердце от них заходится, полнится то ли радостью, то ли тревогой. А гудок-то Радимов, Первуша его на постоялом дворе прихватил.

Нечисти, однако же, они и не слыхивали, и не видывали, хотя исправно оставляли хлеб-соль у еловых корней. Завид уж подумывал, здесь никого и нет. Мало ли что людям со страху покажется, мало ли что наплетут?

Хорошо в лесу. Работы нет, разве только стоять в дозоре, выглядывать путников, и если они покажутся, в дудку дудеть. В дозор ходили по очереди, а знак подавать ещё никому не доводилось. Не спешили сюда купцы.