Потрудился Дарко, вырезал из кожи сову, крылья ей на нитках подвесил. Взял ещё лучины, нитяными петлями к ним сову прикрепил. Тянет лучины, сова крыльями машет, клюв разевает. После ещё чёрта из кожи смастерил.

Пошли они ввечеру к избе, где Орлик жил. Дарко с Завидом спрятались в малиннике за сараем, а Пчела с Добряком на дороге встали, будто шли да встретились, языками зацепились.

Слышит Завид, от дороги несётся:

— Кря, кря!

То Пчела условный знак подаёт. Значит, Орлик уж близко, к хлеву идёт. И верно, слышно, как лошадиные копыта ступают.

— Поджигай! — шепчет Дарко.

Завид тут живо разжёг свечу. Дарко сову держит, свеча за нею горит — упала на хлев страшная чёрная тень. Крыльями машет, клюв разевает да воет по-волчьи:

— У-у-у!

Это Завид позабыл от волненья, как совы ухают.

— У-у-у, — воет, да вот исправился: — У-ух!

Орлик лошадёнку вёл, да как вкопанный и встал, забормотал:

— Чур меня, чур меня!

— Как поедешь к родничку, тут тебе и смерть! — не своим голосом говорит Дарко из-за сарая. — Мимо леса поедешь, тут тебе и смерть!

Захохотала сова, захлопала крыльями, да и сгинула. Затрещало в малиннике и стихло, а Орлик всё дрожит, озирается. Вот за лошадёнкою в хлев заскочил, да и заперся там, не выходит.

Дождались мужики ночи. Слушают под окном, как мать Орлика бранит: вот-де простофиля, небось пособрал сплетни на торгу, с дурной головы этакое и примерещилось.

— Откажусь от работы, матушка, откажусь, — всё приговаривает Орлик. — Дядька к себе звал — что же, и плотничеством прожить можно!

А мать-то его разошлась, сердится.

— Что этакое сказываешь, какая ещё сова? — говорит. — Ныне я перед соседями похваляюсь, что-де мой сын у самого царя служит, а плотником быть — эко диво! Полно бояться, ничего тебе не станется, это со страху привиделось. Завсегда ты был трусоват!

Вот затихли они, уснули. Выждали Дарко с Завидом ещё немного, да и забрались в сени. Разожгли свечу, дверь в горницу приотворили, да чёрта и сунули. Возникла на белой печи рогатая тень, глазами туда-сюда водит, зубами щёлкает, когтями скребёт.

— Матушка, матушка! — раздался дрожащий голос. — Гляди, у нас будто чёрт на печи!

— Да будет тебе, — ворчливо сказала старуха и смолкла. Тихо стало в избе, будто там и дышать забыли.

— Нашим, нашим будешь, — зашипел тут Дарко. — Не уйдёшь от царя, поедешь по воду, тут тебя и сцапаем!

Старуха тут ахнула и заголосила:

— Ох, сыночек, ох, родимый — пожалуй, иди к дядьке плотником!

На другой вечер пошли мужики в корчму у Нижних ворот, а сокольничий уже там. В кружку глядит, хмурится.

— Чего смурной? — говорит ему Дарко да подсаживается. — А я новую загадку знаю: что на печи не сохнет, а мокнет, зато в воде сохнет?

Лютой оживился, подумал, да не сыскал разгадки. Видно, не до того ему, головою покачал.

— Не знаю, — говорит. — Ответь.

— Это воск!

— Хитро, хитро! На печи, значит, не сохнет… А у меня, вишь ты, беда: водовоз от работы отказался, и будто не мудрено его заменить, да он наврал с три короба, наплёл кошелей с лаптями, что люди теперь боятся по воду ехать. Двое их было, да второй говорит, сам-один не поедет, а вода-то нужна, её через день доставляли. Завтра ехать, а некому! Засохнет яблонька либо птица помрёт без воды, тут и мне головы не сносить.

— Это горе не беда! — говорит Дарко. — Ведь я работу ищу, ничего не боюсь — пожалуй, и соглашусь!

Сокольничий тут лицом просветлел.

— И верно, — говорит, — как это я сразу о тебе не подумал!

До утра они веселились да пили, а с утра и пошли к царю во двор. Мужики в корчме подождали, не вернётся ли Дарко, если вдруг его выставят — нет, не вернулся. Видно, всё удалось.

Стали тогда вечера ждать да гадать, сумеет ли он что узнать.

Явился Дарко ввечеру, а сам так носом и клюёт — ясно, ведь ночь не спал. Мужики-то днём выспались, давай его тормошить:

— Ну, сказывай, что разведал!

Рассказал им Дарко, что птица-жар, и верно, сидит на соколятне, да наособицу, он её и не видал. Заперта она, и хотя замок сбить нетрудно, да на Соколином дворе завсегда сторожа сидят, да подсокольничьи, да старые сокольники. Он бочки с водою подвёз, одну для птицы взяли, остальные в сад…

Тут он носом засвистел.

— Сторожей испужать можно, — говорит Пчела. — Дарко, эй, Дарко! А бочки-то простые? Ежели мы, скажем, одну подменим?

Дарко пошевелился, бормочет:

— Особые… Я уж разузнал, где мастер живёт, который эти сапоги стачал…

— Вишь, мы от него ничего не добьёмся, — сказал тогда Невзор. — Что же, и так узнали немало. Давайте-ка, братцы, готовиться, скоро к царю в гости наведаемся.

Прежде царь Борис шибко любил соколиную охоту, с весны до поздней осени всё выезжал в поля. И стар, и мал выходили глядеть, как едет царь на заморском белом жеребце, за которого, сказывали, платил золотом по весу, да с белым кречетом на богато изукрашенной рукавице. Каждая ловчая птица, какая ни есть на Соколином дворе, стоила трёх добрых коней, а белому кречету и вовсе не было цены.

Едет царь, красуется, за ним свита немалая, да сокольники, да подсокольничьи с прислужниками, все в цветных суконных кафтанах, расшитых золотом да серебром. На груди у каждого птица Гамаюн раскинула крыла. У ястребов да соколов клобучки самоцветными каменьями изукрашены, серебряные бубенцы на лапах позванивают. Любо-дорого поглядеть!

Да как родился царевич, поздний, желанный сын, как в первую же ночь подменила его нечисть, так и не стало у царя Бориса охоты до всякого веселья. Бросил он выезжать, бросил даже и заглядывать на Соколиный двор.

Засиделись без дела сокольники, не велели им больше ловить да приручать хищную птицу, многих и вовсе к иной работе приставили. Соколов да ястребов стали дарить иноземным князьям, отсылали и за море. А белый, любимый кречет, говорят, от тоски умер.

Пустовато нынче в соколином дворе и порядку мало. Вот и Лютой, над всеми старшой, ночи в корчме просиживает, поутру на службу явится ленив да пьян, на подначальных сокольников и не глядит, прилежно ли трудятся, и не ведает. Одно дело и выполняет: птицу-жар стеречь. Выстроили для неё отдельную клеть, ставни всегда опущены, заперты. Хорошо ли там птице, плохо ли — кто её будет спрашивать? Живёт и живёт.

Воду ей возят особую, и бочки для неё особые, дубовые, на донцах у них птица Гамаюн выжжена. Нигде таких не достанешь, нарочно сделаны.

Дарко уже вызнал, где живёт бондарь. Первой же ночью они к нему и влезли. Как и думали, у того нашлись ещё три таких же бочки: а ну как царь попросит новую? Её ведь не вдруг сделаешь, работа небыстрая.

Одну бочку они и украли. Другие сдвинули — хозяин, если и заглянет, пропажу заметит не сразу. Тихо, как только могли, отволокли бочку подале, там подогнали лошадь с телегою. Увезли они бочку в лес, там глядят — а донце-то чистое, без рисунка. Подменишь бочку, сразу поймут, что не та.

Взял тогда Дарко холстину, и как ехал по воду, улучил миг. Приложил холстину к донцу, да углём птицу и обрисовал.

О родничке, куда ездил, он дивное сказывал. Будто стоит там сторожка, от времени уж в землю ушла, крыша мхом да травами обросла, а в сторожке той никого. Едут они с Кривом, везут короб с блинами. Как бочки наполнят, кладут те блины на крышу, а после уезжают не оглядываясь. Порой за спиною тихо, а иной раз такой шум, треск поднимется, будто кто деревья крушит да ломает.

Кто сторожит это место, неведомо. Дарко у Крива спросил, да тот не видал. Сказал, если жизнь дорога, лучше и не глядеть.

Пчела с холстины перенёс рисунок на донце. Гвоздём постукивает, сам ворчит:

— Косо, нехорошо! Эка ты, парень, такое простое дело испоганил. Гляди, как её скособочило-то всю, одно крыло с палец, второе с ладонь…

— Косыми глазами глядишь, оттого тебе и косо, — сердится Дарко. — Мне, по-твоему, бочку дали и велели не торопиться? Как успел, так и сделал, значит! Отдай, сам закончу.