Всё вздыхает, опомниться не может. Завид будто и не виноват, а будто и совестно. Из озера ещё кто-то выглянул, послушал и ушёл на дно — пожалуй, понесут сплетни.

Посидели ещё, поговорили о всяком, и Рада с Тихомиром ушли. Он её за плечи обнимает, она к нему так и льнёт, а как подумали, что их за ивняком не видно, так встали, целуются. Завид глаза отвёл. Ишь, ведь не молоды уже!

А всё ж хорошо, что и у них добром сладилось.

Вот уж солнце высоко встало, припекает. Завид с лавки поднялся да к старой няньке пошёл.

— Так ты, — спрашивает, — знала, что я птицу не прирежу? Ишь, хитра! И что я перо добуду, знала? Что ж ты ещё видишь, что предсказать умеешь?

Та в доме у печи хлопотала, да едва горшок не выронила.

— Что ты с птицею делать собрался? — спрашивает.

Рассказал ей Завид, а она только ахает.

— Вот дурень-то! — говорит. — Да твоё-то проклятие слабое, пустое, ты бы пожелал, и она бы его сняла, а там бы и выпустил её на волю, а нам одно это и было надобно. Да я вижу — ты опять в волчьей шкуре, значит, упустил птицу, не сказал желание, ведь какое ещё у тебя желание быть-то могло? Вот и думаю, ночь одна остаётся, а мне бы нож добыть успеть, так и схитрила, послала тебя за пером.

Тут уж Завид опешил.

— Так я давно проклятье-то мог избыть? — говорит.

— Давно, — отвела глаза Ярогнева.

— Может, и ты его снять могла, не дожидаясь, покуда в Перловку богатырь прибудет?

Тут Ярогнева взялась хлопотать у печи да поправлять горшок ухватом. А горшок будто и так хорошо стоял, да и чего его поправлять так долго?

— Вишь, неладно вышло, — сказала она, не оборачиваясь. — Ты серого пса туточки видал?

— Видал, — подтвердил Завид.

— Волком его кличут, слыхал?

— Слыхал. Будто Марьяшин пёс.

— Не Марьяшин, а богатыря Василия, — вздохнула Ярогнева и наконец села к столу, поглядела виновато. — Выходит, богатырь прибыл с Волком. Может, и зря я тебя два года ждать-то заставила. Да, вишь, ежели что видишь, так поди ещё растолкуй!.. На вот, глотни водицы, не то побледнел чего-то.

Вышел Завид из её избы, долго стоял, прислонясь к стене. Слушает, как жаворонки поют, как журчит да льётся над полем их песня, а сам думает: если бы прежде избыл проклятие, остался бы Дарко жив? Как бы всё повернуло?

Что ж, как вышло, так вышло, ничего не изменишь, и гадать нет толку.

Тут видит Завид, Умила к нему от моста спешит, рукой машет, издалека кричит:

— Я уж его потеряла! Ищу, ищу, сам едва на ногах стоит — ну, куда ушёл?

Да только для вида бранится. Дошла, обняла.

— Обопрись на меня, — говорит, — домой пойдём.

— Да у тебя самой плечо-то ранено!

— Так ты на другое обопрись!

Спорят, идут, самим весело.

А жаворонки так распелись, не унимаются! Один перед ними всё вьётся, поскакивает, будто дорогу заступает. Остановились они — а жаворонок порх к Завиду, тот только руки подставить успел. Держит малую птаху, тепло от неё ладоням.

Уставился жаворонок чёрным глазом, склонив головку, да и вспорхнул, взвился в небо — всё выше, выше, туда, где одна синева, — всё выше, пока не исчез, и больше уж не вернулся.